«От ссудосберегательных товариществ и потребительских артелей — только один шаг до артельного производства и артельных лавок», — писал он.
Впоследствии эти иллюзии развеялись.
Он словно торопился — скорее, скорее сказать о многом.
С Марьей Якимовной они жили более чем скромно. Ей хотелось побывать в концертных залах Москвы, послушать игру знаменитых исполнителей. Но… Такой траты они пока позволить себе не могли. Как-то Дмитрий Наркисович увидел в магазине «экономическую» (так она рекламировалась) керосиновую печку и приобрел ее. На ней они и готовили себе обед, и оба очень гордились, что обед теперь их обходится в пятнадцать копеек каждому. Вдвоем на домашнем обеде они ежедневно экономили двадцать копеек. Подтверждалась банальная истина: не в деньгах счастье. Самое большое, что они позволяли себе: вечерние прогулки. Шли тихими улочками, выходили на московские бульвары, заваленные снегом. Прохожих было немного, Москва ложилась спать рано. Оживленнее было возле ресторанов, где виднелись длинные цепочки «ванек», поджидавших клиентов. По субботам в воздухе плыл звон многих колоколов.
Ощущение свободы от екатеринбургских повинностей, возможность заниматься исключительно писательством прибавляло уверенности в силах, способствовало творческой возбужденности.
Марья Якимовна вглядывалась в того Дмитрия Наркисовича, которого так хорошо знала, открывая в нем для себя нового человека. Так его изменила Москва, первые удачные шаги на литературном поприще. Нет следов той хандры, что могла навалиться на него дома. Даже лицо посвежело. Работает, работает… Порой за вечер, когда они сидят за чайным столом, может поделиться сюжетами сразу двух-трех рассказов, передавая портреты героев, их интонации, повадки, с такой яркостью и выразительностью, будто Марья Якимовна и сама встречалась с ними.
Однажды, вернувшись с улицы, она застала Дмитрия Наркисовича в небывало возбужденном настроении. Он усадил ее на тощий диванчик и, порывисто притянув к себе за запястья, шепнул загадочно, словно посвящая в тайну:
— Приваловские миллионы…
— Что миллионы? — не поняла Марья Якимовна.
— Приваловские… Так, только так должен называться роман — «Приваловские миллионы». В них — ключ ко всему, ко всем событиям. Все, все вокруг этих наследственных миллионов. Для Сергея Привалова они — возможность поднять производительность заводов и из доходов погасить исторический долг отцов народу. Для всех окружающих миллионное наследство — лакомый кусок, который никак нельзя упустить из своих рук. Вот так-то… Теперь, чувствую, я с ним справлюсь. Роман — это умение убрать все лишние ветки, сухие сучья. Оставляется только самое необходимое.
Он выпустил ее руки, встал и заходил по комнате, задорно поглядывая на Марью Якимовну.
На письменном столе лежала стопка исписанной бумаги. На первом листе знакомым почерком было написано: «Приваловские миллионы». Роман.» И особая пометка: «Дмитрий Наркисович Мамин. Москва, Большая Кисловка, меблированные комнаты Азанчевской. 1881. Ноябрь, первые числа».
Марья Якимовна прочитала и первые строчки романа:
«— Приехал… барыня, приехал! — задыхающимся голосом прошептала горничная Матрешка, вбегая в спальню Хионии Алексеевны Заплатиной. — Вчера ночью приехал… Остановился в «Золотом якоре».
Роман в эти месяцы стал для Мамина главным делом.
Бодро встречал Дмитрий Наркисович Новый, 1882 год.
«Точно стряхиваешь с себя всю эту пыль житейскую их новыми силами встречаешь новый год, — писал он в Екатеринбург Анне Семеновне. — Я, по крайней мере, всегда так встречаю его и каждый раз думаю, что вот в этот-то именно год я и сделаю то, что мне нужно. «Блажен, кто верует, — тепло ему на свете…» Я принадлежу к таким глубоко верующим в свое счастье, что дает мне силы не замечать тех маленьких неудач, из которых сплетается жизнь всякого. Известный философский взгляд на жизнь необходим, как балласт для судна; руководствуясь им, делаются нечувствительными многие неудачи и маленькие огорчения».
В редакции «Русских ведомостей», где Мамин стал почти своим человеком, ему предложили принять участие в переписи населения Москвы, назначенной на последние числа января. Дмитрия Наркисовича предложение заинтересовало, и он, увлеченный возможностью ближе познакомиться с жителями второй столицы России, охотно согласился.
В эти дни в газете «Современные известия» появилась статья Л. Н. Толстого «О переписи в Москве». Толстой хотел, чтобы это событие было использовано для помощи городской бедноте. О статье широко заговорили. Мамину понравилась главная мысль автора о необходимости работать для людей, «делать людям добро». Однако практически рекомендации Льва Николаевича вызвали в нем внутреннее противодействие. На денежную помощь Толстой не возлагал особых надежд. Он призывал тех, кто столкнется с истинной нуждой, остаться на местах и по окончании переписи «продолжать дело помощи». Но — каким образом? И что это даст? Опять мелкая иллюзорная благотворительность? Скорее, это опять были рекомендации для спасения собственной души, причуды богатого человека, не понимающего, что сами переписчики — люди зачастую нуждающиеся.