— Может, поедем к тебе в гостиницу? А то же завтра эта встреча, и разбежимся все по своим городам.
Ни фига себе он шустрый. Так прямо и неприкрыто предлагает потрахаться. Опять я завидую. Завидую его смелости, его честности. Я бы не смог так. Даже если бы влюбился с первого взгляда, а Миша ведь даже не влюбился. Он просто хочет секса. Он симпатичный приятный парень. Видимо, опытный, так что я соглашаюсь. Только предупреждаю, что надо будет незаметно проскочить, чтобы, ни тренер, ни тем более Оля нас не засекли. Миша только смеётся в ответ. Смеётся так, как будто ему никогда не приходилось прятаться.
Как только мы оказываемся в моём номере и за нами закрывается дверь, Миша сильным движением прижимает меня к стене и крепко целует. Я даже не успеваю ничего сообразить, а Миша уже снимает с меня куртку. Он очень конкретный парень.
— Эй, погоди, — пытаюсь вставить я между его страстными поцелуями, — у тебя презервативы есть?
Сам я как-то не подумал брать с собой резинки на пару дней. Мне и в голову не могла прийти случайная встреча с таким Мишей.
— Есть, есть, — успокаивает меня он, — не волнуйся.
Мы погружаемся в долгий страстный секс. Потом мы лежим на большой гостиничной кровати и курим. Это так здорово. В этом есть какая-то свобода, какая-то её частичка. Когда никто не наблюдает, когда не надо напрягаться и спешить домой, когда ты почти как взрослый, без надзора и отчётов.
— Почему ты не побоялся подойти ко мне и заговорить? — Спрашиваю я восхищенно, почти с завистью. — И потом, в кафе, ты не думал, что я мог просто послать тебя?
— Ну и послал бы! — Хмыкает он. — Что такого.
Я опять смотрю на него и не могу скрыть от самого себя восхищения. Миша выглядит таким уверенным, совершенно не загнанным как я или Димка, или любой подросток гей, которого я встречал.
— Не знаю, — тяну я и пускаюсь в долгие пространные рассуждения о страхе, трусости, непонимании и прочем. — Конечно, когда родители знают, это проще, — добавляю в конце, — но всё равно проблем ведь не решает, верно?
Я поворачиваюсь к Мише — он сидит на кровати и смотрит на меня, выпучив глаза. В один миг он меняется в лице.
— У тебя что, родители знают? — Почти по слогам произносит он.
Я пожимаю плечами и замечаю, как моментально вся бравада Миши, вся его смелость и уверенность в себе уступают место смущению и зависти. Да, теперь, кажется, он мне завидует, а я растерян.
— Ты хочешь сказать, — медленно произносит Миша, — что твои родители приняли твой камин-аут?
— Ну да, — отвечаю. — А твои что, не знают? Я думал…
— Ты что! — Не даёт договорить Миша. — Они бы выгнали меня из дома. Знаешь, какие они у меня гомофобы! Особенно отец. Он до сих пор смириться не может, что я фигурным катанием занимаюсь, а не боксом. Только мои успехи хоть как-то сдерживают его гнев.
— Я думал, твои знают… — тяну неуверенно.
Миша после моих слов буквально впадает в ступор. Он замыкается, несколько минут смотрит прямо перед собой, потом переводит взгляд нам меня.
— Да я вообще последний трус, — с таким горьким сожалением произносит он, что у меня ком встает в горле. — Про меня никто не знает. Кроме друзей геев, конечно, о которых тоже никто ничего не знает. Я просто подумал: с тобой-то мне что терять.
Я медленно киваю. Мне нечего сказать. Мне очень жаль Мишу. Жаль как самого себя, как Димку, как Андрея, как всех нас. Мы все молчим. И большинство из нас будут молчать всю жизнь. Потому что чаще всего сказать — значит потерять всё. Во многих случаях это значит потерять любовь близких. Значит обречь себя на одиночество и изгнание. Никто не хочет такого, поэтому лучше молчать. Прятаться. Скрываться. Нас нет. Мы не существуем. Иногда мне кажется, что мы вообще плод наших собственных фантазий, что нет никакой гомосексуальности, что мы ее себе придумали. Наше поколение избаловано благополучием. Мы не знаем, что такое голод, война, смерть, нужда. Наши жизни вполне спокойны, и вот мы придумываем себе эту драму. Иногда мне кажется, что всё это происходит не со мной. Я как будто смотрю на всё со стороны. Я пытаюсь представить себя частью того, нормального, общества, частью гетеросексуального большинства. Они не понимают. Они не хотят понимать. Они не хотят видеть. Им кажется, кто-то из нас может что-то выбирать. Они убеждены, что всё это результат падения нравов и аморальной пропаганды шоу-бизнеса. Им кажется, в этом мы находим что-то интересное. Если бы всё было так просто. Я никогда даже подумать не мог, что так получится. Я никогда и не знал, кто такие геи. И я бы отдал что угодно, чтобы стать нормальным, чтобы увлекаться девочками, заниматься с ними юношеским сексом в спальнях родителей, чтобы быть беспечным подростком и не оглядываться каждый раз по сторонам, выходя из подъезда. Если бы можно было сделать надрез вдоль всего тела, вывернуть себя наизнанку и стать нормальным, я бы даже не задумался. Если бы мои родители знали способ, они бы тоже пошли на всё. Но никакого способа нет. Я родился таким, таким и умру. И нет никакой надежды, и никакая пропаганда тут ни причем, напрасно они так кричат о ней с экранов телевизоров. Это не выбор. И я могу сказать точно, если бы мы могли выбирать, никто никогда не выбрал бы быть таким. Долгие месяцы я пытался выбрать нормальный путь, я встречался с девочками, я убеждал себя, что они мне нравятся… Всё это не привело ни к чему. Но никто не желает этого понимать. Никто не хочет посмотреть на нас, увидеть нас. Не взрослых пидарасов, шагающих с голыми задницами по улицам Стокгольма или Амстердама, а нас, простых подростков, детей, здесь, в России. Мы не машем флагами и не хотим никаких парадов. Мы думаем только о том, как бы выжить, как бы нас ни убили где-нибудь в тёмном дворе.