– Ложись вон там. – Девушка показала на развилку из ветвей высоко над землей. – Я брошу дымницу и спрыгну на первого бежда, а ты прыгай на второго. Главное – попасть в карман. И не бойся, бедж толстокожий, ничего не заметит – уже проверено.
Рядом с ней висел привязанный к ветке какой-то сверток – вероятно, та самая «дымница». Все-таки чувствовать себя совсем необученным было как-то неловко и я спросил, чтобы хоть что-то себе уяснить:
– И долго сидеть в этом кармане?
– До самого города, – ответила Донге, отвязывая дымницу. – Попробуем пройти ворота. Проберемся в карманах беджей, а потом вылезем. Я подам сигнал… Идут! – Девушка распласталась на ветке, зажав сверток в руке. – Ложись, Легис. Умоляю, не подведи!
А вот насчет этого я не был уверен. Я не знал, попаду ли в некий «карман», спрыгнув с высоты четырехэтажного дома. Такой практики у меня не было. Я втиснулся в шероховатую кору – и услышал вдалеке знакомый звук. Звук, похожий на шум включенных на полную мощность десяти, а то и пятнадцати компрессоров. Болотные Ледоколы…
Сквозь просвет в листве я видел, как они спускаются с холма – огромные, мощные, тонны могучей неуязвимой плоти, закованной в костяные панцири. Багровые глаза сияли на солнце, как сигнальные огни. Так вот они – местные беджи, в чьи карманы так стремится угодить воительница Донге, захватив с собой необученного Легиса, неумелого своего спутника. А «карманы» – это, вероятно, зазоры между костяными пластинами на боках Ледоколов. Бедж – не роскошь, а средство передвижения…
– Легис, готовься! – сдавленно сказала девушка, замерев в позе пантеры перед прыжком.
Первый Ледокол прошествовал под нами, обрывая листья бронированной спиной, второй держался в кильватере, метрах в десяти. Донге швырнула вниз сверток – раздался негромкий хлопок и над дорогой расползлось желтое клубящееся облако с ароматным запахом тлеющего сандалового дерева. В этой дымовой завесе Ледоколы потеряли друг друга из виду, но продолжали двигаться к реке. Что им какой-то там хлопок! Донге, повиснув на руках, спрыгнула на спину идущего первым гиганта, скользнула за зеленоватую овальную пластину на его необъятном боку и исчезла. Через мгновение подо мной появилась спина моего «скакуна» и я, не задумываясь, последовал примеру девушки, изо всех сил стараясь не промахнуться.
Одного старания оказалось все-таки недостаточно: я не попал в «карман», но успел уцепиться руками за край пластины, подтянулся, помогая себе ногами, и наконец перевалился в темную сухую расселину на боку моего Ледокола.
Все-таки я хоть что-то сумел сделать сам…
4
Кажется, совсем еще недавно, а на самом деле в какую-то другую, покрытую толстыми черно-белыми напластованиями Времени эпоху, я был студентом. Мы были студентами. Наступала осень, и мы собирали сумки, рюкзаки и чемоданы, натягивали сапоги, облачались в телогрейки поверх старых свитеров и отправлялись в необъятные, не поддающиеся урбанизации нечерноземные глубины. Мы тряслись по размытым сентябрьскими дождями дорогам и горланили задорные песни, сидя на охапках мокрой соломы в кузовах грузовиков, мы веселились, обманчиво увлеченные чертовски интересной игрой под названием «Жизнь». Ну что нам стоило поиграть с наполненными зерном мешками, азартно забрасывая их в тракторные прицепы? Что нам стоило потом чуть ли не вприпрыжку носить эти увесистые мешки на плечах, взбегая по шатким трапам в колхозные закрома? И не мешало пасмурное небо, и не раздражал дождь, потому что в те молодые годы каждый из нас не сомневался, что получит выигрыш в этой игре под названием «Жизнь». Она еще не стала привычкой, еще не тяготила, еще не поворачивалась совсем-совсем другими, тусклыми, безрадостными гранями. Она еще была игрой…
Нам не хватало тогда единственного – времени для сна. Вечерние танцы под гитару за околицей, ночные прогулки, разглагольствования и философствования, и все сущее казалось подобным смирной кобылке, подчиняющейся вожжам, зажатым в твоих руках. Ты еще не представлял себя собакой, привязанной к повозке… По утрам чертовски хотелось спать, и не было ничего приятней, чем, загрузив сеном полный прицеп, зарыться поглубже и дремать всю дорогу под тарахтенье «Беларуси» с похмельным и небритым трактористом за рулем, покачиваясь на всех ямах и ухабах грязного проселка.
Почему мне вспомнилась вдруг моя студенческая эпоха? Потому, наверное, что я лежал в тесном и темном сухом «кармане» беджа, убаюкиваемый его неторопливой поступью, и под толстой теплой кожей моего транспорта что-то негромко монотонно клокотало (легкие? сердце? какой-нибудь парапсихический орган?) – и едва уловимо пахло сеном. Да, да, сеном той давней поры. Мой транспорт или любил по вечерам поваляться на сеновале, или использовался для перевозки сена, или просто был сенным беджем. И никакое болото не могло заглушить этот приятный, чуть печальный запах, волнующий память. Ведь прошлое оживает в нас не только с образом, словом и звуком – достаточно бывает всего лишь запаха, едва уловимого запаха… Настурций… свежей масляной краски… прибрежной тины… сена…