– Февральской революции? – удивленно переспросил экс-император Николай. – Я правильно понял: вы думаете, что смуту в России устроили союзники как раз в тот момент, когда она находилась на самом пороге победы?
– Именно так, Николай Александрович, не удивляйтесь, – подтвердил полковник Мартынов. – Чего только не сделают джентльмены, лишь бы не отдавать России положенные ей Босфор и Дарданеллы. Но ЗДЕСЬ им не ТАМ. И при малейшей попытке внести возмущение извне мы быстро пооткручиваем все буйные головы, а потом найдем способ поквитаться и с бенефициарами этакой неумной затеи…
– И об этом я тоже напишу дядюшке Берти, – сказала Ольга. – Кроме того, приглашу его посетить Санкт-Петербург с родственным и дружеским визитом. Быть может, профессор Шкловский и его коллеги найдут способ продлить вполне достойное существование нашего дяди. И пусть возьмет с собой лорда Фишера и сэра Грея: покалякаем на завалинке в неофициальной обстановке о том международном положении, которое на данный момент сложилось…
Получив письмо от племянницы, король Эдуард на пару дней впал в благородную задумчивость. Как-никак, несколько месяцев назад ему стукнуло шестьдесят пять, а в таком возрасте можно и немного подремать на троне. Но истинной причиной несколько замедленной реакции был не возраст, а содержимое письма, требующее тщательного осмысления. Два с половиной года назад, сразу после неудачной попытки мятежа Владимировичей, взошедшая на российский трон императрица Ольга до минимума ограничила дипломатические контакты. Британские дипломаты будто попали в какой-то заколдованный ведьмин круг. От них шарахались как от зачумленных, тем более что министром иностранных дел Российской империи был назначен Петр Дурново, явный англофоб и германофил, при котором былое влияние британской дипломатии ссохлось до нуля.
Поговаривали, что каждого российского подданного, вступившего в контакт хоть с самым мелким британским посольским клерком, сразу же вызывали на допрос в СИБ. А спрашивать там умели. После разгула репрессий, случившегося после попытки переворота, значительная часть аристократов была арестована, а потом отправлена на каторгу, другие же выехали «на воды» в Европу с запрещением возвращения на территорию Российской Империи, третьи не любили ни англичан, ни французов, придерживаясь прогерманской ориентации. Одним словом, существование британской дипломатической миссии в Санкт-Петербурге превратилось в чистейшей воды фикцию. Дипломатические работники и чиновники занимали свои посты, получали жалование, но выхлоп от их работы оставался ничтожным.
Опозорившегося британского посла, мистера Гарднинга, из Санкт-Петербурга при этом никто не высылал. Все понимали, что этот представительный снаружи и пустой внутри мужчина в красивом, расшитом золотом мундире, похожем на униформу швейцара из дорогого ресторана, аристократ, женатый на собственной двоюродной сестре (одним словом, джентльмен) сам по себе не значит ровным счетом ничего. Для того, чтобы делать политику, существуют вторые-третьи секретари, для грязных дел – расходный материал в виде «мистеров Роджерсов», а посол (по крайней мере, такой как мистер Гарднинг) только покрывает это безобразие блеском своего золотого шитья.
Очевидно, это понимали и в Лондоне, потому что, промаявшись так два года, бывший британский посол убыл обратно на Туманный Альбион, причем с повышением аж на должность замминистра, а вместо него в Санкт-Петербург прибыл Артур Николсон – человек, более практически приспособленный к проведению политики вечных британских интересов. Но и он попал в такую же блокаду, что и его предшественник. Правительство императрицы Ольги и канцлера Одинцова всячески избегало хоть малейших контактов с британскими дипломатами. Даже адмирала Ноэля, когда по его делу закончилось следствие, передавали британской стороне через французское посредничество. Единственным плюсом от такого положения дел для Великобритании оставалось сохранение лица и возможность возобновления дел при пожелании с русской стороны.