Искандера Кондрашова
ВРЕМЯ ДО ТЕНЕЙ
0.
Как надоела ты мне со своей любовью, старая блядь!
Под выцветшим бледно-голубым небом лежит плоская, как стол, равнина. Здешнее солнце иссушило её, земля цвета охры растрескалась. Из неё пробиваются колкие остинки сероватых трав — они клонятся к раскалённой почве блёкло-сиреневыми головками, шепчутся и шебуршат.
Я на вершине единственного холма на много миль вокруг. Говорят, что здесь ещё можно услышать лес — тихий шелест листвы и вздохи ветра в кронах исполинских деревьев, которые росли когда-то в этом месте, что прошлое ещё напоминает о себе. Но, как ни стараюсь, я не слышу и не чувствую ничего, кроме гулких ударов собственного сердца, отдающих в виски. Может, у меня просто нет воображения. Или давление от жары подскочило.
Скребутся по земле, дышащей сухим жаром, склонённые колоски, ветер треплет мои короткие волосы, освобождённые от душного шлема, бросает в лицо мелкий песок, противно скрипящий на зубах. Я наклоняюсь и рассеянно провожу пальцами по гладкому запылённому камню — по прочерченным дорожкам видно, что это чёрный с синими отблесками гранит. Протирать плиту нет смысла — смотреть на неё здесь, кроме меня, некому. А я и так слишком хорошо знаю, в чьи имена складываются глубокие борозды, выведенные лазерным резаком на чёрном камне.
Мне удалось выбить у местных властей разрешение перетащить через Пост мотоцикл, и после трясучей езды по пустоши, не торопясь покурить, присев на плиту, кажется наивысшим блаженством. Пожалуй, только здесь, на родине моих предков, пусть и изменённой до неузнаваемости, мне бывает так спокойно.
1.
13 сентября 2281 года. Новая Москва.
Это было, скорее, воспоминание, чем полноценный сон, добавившее к моей утренней ненависти к окружающему миру ещё и необъяснимую лёгкую меланхолию. Я перевернулась на спину, потянувшись до дрожи в позвоночнике, зевнула, взяла с тумбочки часы и подслеповато вгляделась на дисплей.
Семь минут десятого. Ну, здорово. Начальник отдела расправится со мной в особо изощрённой форме за несданный вовремя отчёт.
Я метнулась к терминалу сети, который забыла выключить вчера (не убьёт начальство, сгноят заживо счета за электричество), запихнула золочёную пластинку из личного жетона в слот. Запись квинтессентции моих чрезвычайно умных мыслей на тему оптимизации работы контуров с пятью узлами охлаждения велась томительно долго — я успела залезть под душ и кое-как собраться.
Прыгая через три ступеньки, я спустилась на улицу и несколько минут опиралась на припаркованную во дворе мою колымагу, пытаясь кашлять не слишком сильно, дабы не выплюнуть в мотоциклетный шлем собственные лёгкие. Нет, стара я уже для опозданий.
Столица грелась на утреннем осеннем солнышке, пованивая смесью йода, чаячьего дерьма и соляры. Вдали, доминируя над жилым районом, сверкали битым стеклом остовы бизнес-центра и виднелись огромные покоцанные буквы придурошной надписи «Welcome to Old Moscow». Позднее утро даже сыграло мне на руку — пробки на кольцевой Старой Москвы рассосались, хотя со стороны каналов ещё доносилось раздражённое гудение попавших в затык пассажирских барж.
— Морру! — окликнули меня, пока я бежала по коридору первого этажа, лавируя между сонными офисными работниками. Я резко затормозила перед лифтами, терзая кнопку вызова и, не поворачиваясь на голос, выпалила: — Я опаздываю! Привет, Лин.
— Шлем сними, — посоветовала подруга. Просто так поздороваться она не могла. Когда я выполнила её просьбу, Линви ритуально клюнула воздух около моей щеки и соизволила произнести: — Привет, дорогая. Куда так спешишь?
— Сочинение надо сдать сегодня до одиннадцати, — скривилась я.
Металлические двери открылись. Лин шагнула в кабину вместе со мной, нажала на кнопку и тут же принялась поправлять причёску перед собственным отражением на полированном металле.
Я попыталась пригладить волосы, достала из кармана куртки очки и водрузила их на переносицу. Линви неодобрительно покосилась на меня. Знаю-знаю, «Морру, ты втираешь дорожной полиции про линзы или про то, что у тебя забрало шлема с диоптриями?»
— Да успокойся, начальник твой даже не пикнет, — отмахнулась Линви.
Эфемерная, с целой копной выбеленных кудрявых волос, синеглазая, курносая, Линвиль казалась ещё выше, чем была на самом деле, стоя рядом со мной. Я была тощей, невысокой и плоской, как камбала, в стратегических местах фигуры. Кожа не самого здорового изжелта-смуглого оттенка, растрёпанное тёмное каре, узкое худое лицо, тонкие губы, длинный нос, светло-карие прищуренные глаза за дымчатой цельной пластиной очков. Мне было двадцать восемь, и проклятием моей жизни было то, что я до сих пор смахивала на девочку-подростка.