На следующий этаж хода не было. Вернее, был, но лестница, которая поднималась к люку в пололке, охранялась гораздо строже, чем вход в башню. Тут стерегли пятеро, и они не пропускали:
- Нельзя, ребятки. Совет заседает. Нельзя мешать.
- Там с ними мой отец! - возражал Влад. - Я только посмотрю.
- Нельзя.
Отец не входил в число двенадцати старшин, из которых состоял совет, но частенько присутствовал на заседаниях, рассказывая, чем сейчас заняты в венгерской столице, и чем сейчас озабочен король Жигмонд. Нередко старшины просили подсказать, как улучшить защиту города, ведь отец Влада был человеком военным, но случалось, что спрашивали и про всякие пустяки - стремились через такие разговоры выказывать дружелюбие.
Заседание обычно продолжалось около двух часов, а затем люк в потолке открывался, и по лестнице один за другим начинали спускаться участники собрания - дородные и бородатые. Отец во всём отличался от них - и не дородный, и не бородатый. "Зачем ему там сидеть?" - недоумевал младший сын, глядя, как родитель тоже спускается по лестнице, причём зевает и одновременно встряхивает головой, пытаясь отогнать сонливость. Отцу было скучно, как и сыновьям, которые ждали внизу.
По дороге к дому Влад и Мирча снова приставали к нему с расспросами или пытались получить обещание, что после обеда уж точно состоится рассказ. Главное было успеть уговорить родителя до того, как его окликнет человек с ровной круглой лысиной на затылке, одетый в белую шерстяную рясу и чёрный плащ.
Окликнув, этот лысый приближался медленно, потому что идти мешали руки, вечно сложенные на животе. Отец каждый раз терпеливо его ждал, после чего лысый начинал беседу, и опять по латыни, непонятной для детей, однако о смысле разговора всё же можно было догадаться, и через несколько минут Влад убеждался в правильности своих догадок.
Когда человек в белой рясе, который являлся не кем иным как одним из монахов-доминиканцев, уходил прочь, родитель принимался нарочито хмуриться и расспрашивал сыновей об их очередной проделке, связанной с монастырём. Например, однажды летом речь зашла о том, для чего дети влезали на монастырскую ограду:
- Опять мне на вас монахи жалуются, - произнёс отец. - Говорят, что вы влезали на ограду и дразнили сторожевых собак в монастырском дворе.
- Мы ничего плохого не делали... - ответил Мирча.
- Отец, мы пытались сделать так, чтоб собаки лаяли все вместе, - тут же признался Влад. - А собаки не хотели. То одна замолчит, то другая. Они ленивые.
- Но, в конце концов, вы добились успеха? - продолжал спрашивать отец.
- Да, - кивнули сыновья.
- А если б вы свалились со стены на мостовую?
- Нет, отец, мы не свалились бы, - возразил Мирча. - Мы влезали по плющу. Там, на стене, плющ. Вот тебя он не выдержал бы и оторвался. А нам можно.
- Отец, а что ты ответил тому человеку? - спросил Влад.
- Я от вашего имени обещал, что вы прекратите дразнить собак, - сказал родитель и, улыбнувшись, добавил, - но когда я снова уеду, вы наверняка придумаете что-то ещё.
Влад с Мирчей вовсе не хотели сердить братию, но так уж выходило. Сперва они оказались пойманы в монастырской церкви, открытой для горожан, но "не для наглых мальчишек", решивших собрать с подсвечников воск, чтобы лепить из него солдатиков. В другой раз монахи жаловались, что дети поздно вечером устроили на улице под стенами обители шумную игру. А после этого случилась история с собаками.
Жалобы от доминиканцев поступали настолько часто, что отец, выяснив у сыновей подробности очередной проделки, начинал улыбаться, но дети знали, что после таких разговоров просить ни о чём нельзя. Следовало дождаться вечера.
Ждать было трудно, поэтому сыновья не выдерживали и подступали к родителю с просьбами ещё до конца ужина:
- Отец, расскажи про то, почему все братья должны жить в мире. Расскажи!
- Как же я расскажу, если вы озорничали в моё отсутствие? - возражал тот. - Мне следует как-то вас наказать.
- За что? - притворно удивлялись дети.
- За то, на что жаловался монах-доминиканец.
- Отец, но ты же на нас не рассердился, - возражал Влад.
- Верно, - усмехался отец, - не рассердиться. Должен рассердиться, но не могу, поэтому придётся рассказывать...
Прежде, чем начинать, повествователь выжидал немного, чтобы слушатели замолчали, перестали ёрзать, двигать тарелки или по-другому шуметь, а мать, понимая это, делала знак служанкам - посуду уберёте попозже.