- Я должен стать…
Нет, нет, нет, они не могут снова сотворить с ним это. Музыка прекрасна, музыка совершенна, она – единственное, что остается истинным в этом мире иллюзий; оказаться слепым в царстве обмана, глухим на маскараде лжи… всё равно что собственными руками вырезать из себя правду.
- Мне жаль, - говорит Вокун. Улыбается. – Ах, нет, прости, я лгу. Не держи обид на меня; по большей части я только это и делаю. Настало время лжи, Молчание Голода. Я расскажу тебе историю о любви и обмане, и ты начнешь видеть истину моими глазами.
Вокун учит его быть человеком. Снова.
Он говорит о любви и лжи, и о кровавой связи между ними, поскольку и любовь, и ложь стоят на крови. И еще он говорит, что больше нет ничего, лишь множество комбинаций трех элементов, некоторые из которых рассыпаются сразу же, некоторые из которых входят в легенды, а некоторые столь опасны, что их пытаются запретить даже богам.
Время течет сквозь пальцы кроваво-алым, его цвет теперь лишен золота. Часы, дни, ночи; месяцы, годы? Кому есть до этого дело?
Вокун учит его снова быть человеком, и постепенно он научится. Когда все истины мертвого бога станут его.
- Другой будет говорить тебе, что всему причина ложь, - серьезно говорит Вокун. – Третий – что первична лишь война. Не знаю, прав ли из них хоть кто-то, если не все; я не уверен даже в своих словах. Я знаю только, что будь иначе, я бы не смог даже произнести их.
- Двуличие Шора. Даже когда Сердце твоего бога угасло, а разорванные луны его тела гниют в небесах, ты пытаешься спасти его Любовь.
Вокун кивает.
- Любовь через Обман. Мы – лишь нити обмана, дым посреди зеркал, мы здесь потому, что мы должны быть здесь, и мы делаем только то, что мы должны делать. Об этом будут говорить и другие. Но я скажу кое-что еще.
Конарик знает, что скажет ему жрец величайшей лжи, и проговаривает это вместе с ним – беззвучно, как страшнейшую из ересей мира:
- Вопреки всему этому, мы свободны делать, что пожелаем. Всегда.
Ибо таково желание Любви-через-Обман, и до сих пор не нашлось ни в этом мире, ни за пределами мира силы, способной оспорить его.
Они стоят у края огромной чаши, заполненной водой; Конарик склоняется над ней и смотрит в спокойное отражение, на тонкую-тонкую-тонкую-тончайшую нить между двумя бесконечностями. Ему приходится приложить усилие, чтобы увидеть вместо нее жреца в золотой маске.
- Сними ее, - предлагает Вокун. Конарик качает головой.
- Не могу. Я не уверен, что под ней есть тело, и тебе ли не знать, как опасно развеивать иллюзии.
Вокун смеется.
- Что ты видишь в отражении, Конарик?
То, крохотную часть чего ты порой можешь заметить, когда выходишь за пределы смертности.
- Молчание Голода. Голос Алдуина. ИС.
Улыбка Вокуна остается прежней. Он неспешно затягивается, словно им совершенно некуда торопиться – и, отчасти, так и есть. Душистый дым ползет над хрустальной гладью.
- Попробуй еще раз. У тебя ничего не получится с Концом Времени, пока ты не ответишь верно.
Конарик снова склоняется над чашей и снова всматривается в горизонт, острый, словно дагонова Бритва. Возможно, он проведет так целую вечность.
- Я понял, - говорит Конарик. Или кто-то, чье лицо скрыто золотой маской с бивнями.
- Я знаю, что ты понял. Скажешь, если увидишь, - безмятежно отзывается Вокун.
- Я вижу.
Он боится отвернуться от зеркальной глади чаши, боится закрыть глаза даже на мгновение, чтобы не исчез хрупкий морок. Смотреть на него и видеть почти так же сложно, как смотреть и видеть Атмору. Только по другой причине.
Вокун останавливается рядом. Он не удостаивает чашу даже одного взгляда.
- Тебе не нужны зеркала, чтобы сказать это о себе.
Слова царапаются в горле, болезненные, тяжелые. На их сверкающее сияние нацелена ауриэлева стрела: позволь им вырваться наружу, и она всего долей вдоха позже пронзит сердце отчаянного безумца.
Вокун знает это. У него, должно быть, уже нет сердца, его обратил в пепел ауриэлев огонь, драконий огонь.
- Почему… почему это должно быть так, - хрипло говорит Конарик. – Почему… через боль, через смерть? Какой дурак воспевает любовь через смерть? Если бы он чуть получше все продумал, он бы победил, клянусь тебе, я видел эту войну, я на ней сражался! Почему… так?
Вокун пожимает плечами. Его это не слишком заботит.
- А тебе всё расскажи, - смеется он. – Давай, Конарик. Первый шаг на пути к Концу.
Он слушает, как рвется сияющая вечность внутри. Ауриэлева стрела разбивает ребро – ох, тьма, это безумно больно, его тело может чувствовать боль? фантомную боль неслучившегося (случившегося-не-с-ним)? – и вгрызается в сердце. А это почему-то не больно. Хотя он, в общем-то, знает, почему.
- Я человек, - шепчет Конарик, Молчание Голода, Голос Алдуина. Это похоже на признание вины и смертный приговор одновременно.
На самом деле, разницы никакой.
Спустя несколько минут, или часов, или бесконечностей Конарик зачерпывает музыку в ладонь и вдыхает в нее одну нерешительную ноту. Музыка мира слушает его – и принимает, отвечает, сливается с ним воедино, поскольку он говорит на языке Обмана, и этот язык понятен ей. Двуличие Шора подарил ему свой Голос, и когда настанет час конца, Молчание Голода будет говорить им – и семью другими.
Их будет достаточно, чтобы наступила тишина.
***
Совет Бромьунара встречает его снова, и теперь он может различить тревогу и усталость в их глазах, неукротимую решимость и злость. Конарик переводит взгляд с одного жреца на другого: на плаще Хевнораака давно засохшая кровь, конечно же, чужая; косы Вольсунг заплетены так, как плетут их северные воители перед смертельным боем; Рагот не расстается с доспехом из чешуи джиллы, но и на его почти неуязвимых пластинах видны едва различимые борозды, которых не было раньше.
- Сколько… сколько прошло времени?
Он потерял счет дней. Только люди измеряют время; для Конарика вечность – всё равно что мгновение. Он заставляет себя быть человеком, когда вся его сущность кричит об обратном. После Вокуна уже легче.
- Почти месяц, - говорит Вольсунг. Даже Голоса их звенят войной, они глубоки и сильны в этот последний решающий час – час мести и славы.
- Торопись, если хочешь успеть завершить начатое, - добавляет Рагот. Его взгляд чуть проясняется от кровавого хмеля смерти, Конарик не решается представить, впервые за сколько дней. – Я обещал тебе половину года, Конарик, и мы сделаем всё, чтобы у тебя было это время. Но больше мы не выдержим.
- У нас есть армия? – спрашивает великий военачальник. Хевнораак кивает.
- Теперь есть.
Живые, мертвые, одурманенные – все, кого можно швырнуть в горнило великой войны, все, кто может дать хотя бы лишнюю каплю утекающего прочь времени. Конарик слышит трепет множества крохотных крыльев: сладкий шепот Дибеллы чарует людей не хуже дэйдрических иллюзий, и они идут на смерть ради любви.
Ради нашептанной им любви к человеку в одеждах служителя драконов, но они об этом не узнают: любовь слепа, и слепы ее восторженные жрецы.
- Ричмены… несколько кланов, - добавляет Отар. Его владения лежат в окрестностях Маркарта, он делит Предел с Хевнорааком, вспоминает Конарик. Хевнораак фыркает, закашливается и раздраженно утирает кровь с губ – дурманящие разум тысяч людей чары отнимают у него все силы, несмотря на всемогущество шелкопрядов.
- Ричмены пойдут за кем угодно, если им пообещать реки крови и моря золота. У них накопилось довольно счетов ко всем прочим за четыре тысячи лет. А ворожеи? Они начнут войну за горстку человечьих глаз. Когда Костерезы и Зиморожденные перейдут горы, у нас прибавится людей.
- Драугры, - тихо говорит Кросис. – Все древние могильники теперь пусты. Если мы проиграем, позор будет нашим единственным стражем. Если победим, хранители и гробницы нам не понадобятся.