- Но всё это – только полгода, Конарик, - Рагот, не дослушав, жестко обрывает жреца Мары. – Мы ведем эту войну не для того, чтобы победить, и не для того, чтобы выжить. Мы дадим тебе полгода на то, чтобы ты выполнил свою работу. Большее не в наших силах, если только Исмир не спустится с небес, чтобы нам помочь, но… – он криво усмехается, - я бы на это не надеялся.
Конарик кивает.
Полгода на то, чтобы научиться петь так, что сама музыка мира подчинится его приказу. Полгода на то, чтобы принять в себе Голос каждого из восьми жрецов Дракона. Полгода на то, чтобы после этого услышать в себе Тишину.
- Постарайтесь не умереть до конца Времени, - говорит он строго и властно, обращаясь к каждому из самых верных своих слуг. – Я хочу, чтобы вы видели, как ваш долг будет выплачен.
Они молчат. Кто-то кивает в ответ, но не решается нарушить тишину.
Хевнораак недовольно кривится.
- Пошли, о великий. Моя очередь. Время любви, или как там говорят эти глупые правила глупых обрядов.
***
Время любви настигает его в Пределе, в горах Друадах. Здесь ослепительно и пьяняще пахнет весной, и Конарик не знает, отчего больше: от того, что вечных снегов коснулось солнце Руки Дождя, или от того, что Любовник Дибеллы ходит по этой земле. Здесь повсюду слышен тихий-тихий шорох мотыльковых крыльев за гранью тишины.
Хевнораак – возлюбленный правитель западных гор. Всё вокруг пронизано сладкой отравой его чар.
- Это не Изгои.
Грубые метки на скалах и холстинах, служащих знаменами, совсем не такие, как у Изгоев. Хевнораак кивает.
- Изгои у Маркарта с Отаром. Мне достались все прочие. Костерезы. Зиморожденные. Мелкие кланы. Их тут десятки, в Скайриме о них и не слышат, но они все прекрасно ненавидят всех прочих. Сложнее всего было сделать так, чтобы они не перерезали друг друга, - Хевнораак хохочет от души. На нем сейчас нет вычурных одеяний драконьего жреца – точно такие же грубые одежды горных дикарей, как и на прочих. И маска больше не скрывает его лицо, хотя она все так же здесь, незримая, но звенящая угрозой.
- Похоже, тебе нравится с ними, - хмыкает Конарик. Хевнораак фыркает и передергивает плечами.
- Я их ненавижу. Чуть меньше, чем всех остальных, всё-таки ричмены мне родня, хотя мне родня весь этот проклятый Тамриэль, чтоб его сожрали черви.
Он молчит какое-то время. Они стоят на горном уступе, под которым раскинулся огромный лагерь Костерезов; от высоких костров поднимается едкий дым, а от увивших камни ядовитых лоз – сладковатый дурман. Это место пропитано весенним хмелем и магией Предела – той неправильной, жуткой магией, которой пугают детей в пригорьях Хай Рока и Скайрима. Она коверкает саму природу земли, выворачивает ее наизнанку, поднимает мертвецов из могил и связывает их с миром живых оковами некромантии. Здесь молятся не Дибелле, а самым жестоким из дэйдрических лордов.
И Хевнораак позволяет им это – в равной жестокости, милосердии или равнодушии.
- Расскажи мне о ней, - говорит Конарик. – И Шор, и Дибелла говорят о любви, но я не вижу разницы между ними.
- Шор – одержимый слепец. Дибелла – расчетливая потаскуха, - без раздумий отвечает Хевнораак. – Ты увидишь, что такое настоящая любовь, Конарик, но ты захочешь вырезать собственные глаза, чтобы никогда больше этого не видеть.
- Ты поэтому ослеп?
Хевнораак поворачивает голову и смотрит на него как на дурака. И не скажешь, что незрячий.
Видимо, не поэтому, решает Конарик.
В горах Друадах слеп каждый, кроме единственного человека с белыми невидящими глазами. Чем дольше Конарик остаётся здесь, тем яснее различает тончайшую сеть шелка, окутавшую равно людей и нелюдей. Мотыльки цепляются к их душам и пьют их, как пчелы пьют нектар; пеленают их невидимой и неощутимой шелковой нитью. А потом – приносят добычу своему господину.
Хевнораак говорит, что он не хозяин шелкопрядам – не сказать даже, что друг. Просто он умеет с ними обращаться. «Примерно как твой ручной палач с джиллами», - хохочет он. Жрец божественной потаскухи.
А уж она-то знает свое дело.
- Хочешь, я покажу тебе настоящую любовь? – говорит Хевнораак как-то раз. – Чище не бывает. Пойдем, это всегда большое веселье.
Конарик следует за ним к центру лагеря. В этот раз они ночуют в лагере Зиморожденных. Зиморожденные поклоняются Малакату, но это мало заботит Хевнораака, горы Друадах – оплот любой веры и любой ереси. Еще они ненавидят орков, и наравне с трофейными звериными черепами на шестах и тотемах немало орочьих черепов. От этого Хевнораак в восторге. Орков он тоже ненавидит больше, чем кого-либо, и, будь у них чуть больше времени до конца, уже вел бы ричменские кланы на орочьи земли.
Но сейчас его не волнуют свинорылые. Любовник Дибеллы останавливается у одного из костров; Зиморожденные смотрят на него со страхом и обожанием – а это та гремучая смесь, от которой кипит кровь у любого, однажды ощутившего власть в своих руках.
Хевнораак указывает на одного из молодых воинов; ладно сложенного и сплошь исписанного татуировками: гордый знак отличия у горного народа.
- Ты. Помнишь, я взял твою женщину у тебя на глазах?
Мужчина кивает в ответ.
- Я помню, господин.
Конарик не может различить ярость в его голосе.
- Хорошо помнишь, как она визжала?
Хевнораак скалится ему в лицо. Рядом почти можно различить натянутые шелковые нити и трепет крохотных крыльев.
- Я… помню.
- Она любила тебя, как никого больше, и ты любил ее – потому я ее и выбрал. Я славно повеселился, глядя на тебя, пока корни вереска пожирали ее потроха. Подумай об этом хорошенько. Скажи, верен ли ты мне?
- Я верен тебе, господин, - в голосе ричмена призрачной тенью промелькнуло облегчение.
- Сделаешь ли ты то, что я скажу?
- Что угодно.
Хевнораак задумчиво склоняет голову.
- Ее труп все еще гниет у верескового древа. Пожалуй, я бы посмотрел на то, как ты самолично осквернишь ее останки. Вереску это тоже понравится.
Молодой Зиморожденный кивает.
- Я сделаю это для тебя, господин, - безмятежно отвечает он и уходит в сторону верескового древа, чья листва разлитой кровью алеет над присыпанными снегом пегими скалами. Хевнораак только молча провожает его взглядом.
Конарик молчит несколько долгих ударов сердца.
- Зачем ты это сделал?
- Затем, что это – настоящая любовь, - Хевнораак оборачивается к нему, и впервые на его лице видна почти звериная ярость. Мотыльки кружатся рядом; одного из них слепой жрец ловит в ладонь и крепко сжимает в кулаке, оставляя от шелкопряда лишь раздавленный хитин в пыльце и жиже. – Вот она. Вокун говорил тебе, что каждый свободен. Лжец! Даже в этом он лжет, безумное шорово отродье, о, если бы я мог, я бы заставил его сожрать его поганый язык! Думаешь, если бы каждый был свободен, этот мальчишка стоял бы и смотрел, как я развлекаюсь с его женщиной? Думаешь, он глумился бы над ее червивым трупом по одному моему слову? Он любил ее больше собственной жизни, я видел это, и одного только шепота мотыльков достаточно, чтобы всё это не значило ничего. Ни один из нас не свободен! Я стал жрецом Дибеллы, потому что эта тварь хотя бы честна, и она знает, что свобода – это ложь. Сладкая утешительная ложь старика, одурманенного собственным вонючим куревом. Взгляни вокруг: люди из одного клана все равно что братья, хочешь, я заставлю их резать друг друга и купаться в потрохах?! Хватит одного только моего слова!
Конарик отрешенно качает головой. Хевнораак зло выдыхает ругательство на каком-то из старых тамриэльских языков и отворачивается.
- Иди к вересковому древу, Конарик. Увидишь истинную суть любви.
Любовь – это средство; человек в золотой маске осознает это, бродя по лагерям кочевников в горах Друадах. Вместе с кочевниками он спускается в южные предгорья к орочьим крепостям и наблюдает, как резня приобретает привкус хмельного безумия.