Ядовитый дурман, шепот шелкопрядов, ключ к человеческой воле. Это метод власти, не знающий себе равных. И он…
Милосерден?
Поскольку каждый из тех, окутанных шелковыми нитями, бесконечно счастлив и пьян от любви.
Хевнораак плюет Конарику под ноги, когда слышит об этом.
- Это ты называешь милосердием? Песьи потроха, какая разница, счастливы мы или нет? Ничто из этого не имеет значения, поскольку это ложь, это просто еще одна ложь! Я читал Свитки. Это можно проделать, если разбираешься в том, что лепечут мотыльки. И знаешь, что я понял? – он безумно смеется и наклоняется чуть ближе. – Ничто не имеет значения вообще.
- Мы пишем Свитки или Свитки пишут нас? Они не зафиксированы, - возражает Конарик. Любовник Дибеллы качает головой.
- Ты глупец. Будь так, от Свитков не было бы никакого толку в предсказаниях, а толк есть. В них просто почти невозможно разобраться, если ты не джилла. Но даже так… даже глядя на крохотный осколок бесконечно малой части истинных знаний Свитка… можно понять одну простую вещь.
И теперь он наконец понимает – тоже.
Мотыльки шепчутся рядом, сияют разбитым строем строк и символов.
- Шор обманул всех.
Хевнораак кивает.
- Точно. Арена – это козлом драный фарс одного кукловода. Быть богом не лучше, только меньше лжи вокруг и сидишь повыше. Всё сущее – это просто… обман. Свобода? Ха! Каждый твой шаг записан в Свитках еще до того, как ты сделал его. Мы заперты в этом проклятом месте, обречены лгать сами себе, и некоторые из нас прокляты стократ хуже, потому что мы видим истину. Бал дери ее в зад.
- Неплохая причина создать собственного бога, который дает на все вопросы ответ «да пошло оно всё», - замечает Конарик. Хевнораак не понимает его слов, но это не столь важно. - Но ты так тщательно бережешь свою жизнь, Любовник… твоя маска не придает силы внушенной любви, не меняет твой облик, но тебе не страшны хвори и отравы – ты боишься предательства вопреки всей твоей армии шелкопрядов. Отчаянней других ты пытался вернуться в мир живых, когда твою могилу сторожил Валдар. Зачем?
- А отсюда нет выхода, - сказал Хевнораак спокойно и просто. – Сдохнешь – покрутишься в мясорубке Снорукава и начнешь сначала, забыв обо всём, только Свитки могут в следующий раз выдать роль похуже. Станешь богом – лишишься даже той сладкой лжи, которая не дает смертным сойти с ума даже после прочтения Свитков. Я жрец расчетливой шлюхи, Конарик, разве что я честен с самим собой.
Вот отчего Хевнорааку не нравится эта затея с Концом Времени. Он Любовник Дибеллы, самой его сути отвратительно завершение жизни, он слуга Начала. И он вовсе не уверен, что новое Начало Времени будет лучше.
Конарик думает уходить прочь от лагерей кочевников; Любовник научил его всему, чему должен был научить. И всё же почему-то остаётся. Что-то тревожит его серебряной щепкой под ребрами, не позволяет тону Дибеллы звучать ясно и чисто.
Что-то, о чем они умолчали друг с другом.
Иногда мотыльки становятся совершенно видимы. В горных сумерках они сияют крохотными огоньками, неторопливо кружась вокруг слепого жреца. Это не те мотыльки, за которыми тянутся шелковые ниточки ложной любви, незримые цепи контроля, эти – чистые, яркие, наполненные живыми душами. Хевнораак не гонит их прочь.
- Они мертвы, - негромко говорит Конарик. Он догадывается об этом не сразу, но теперь – видит. – Мертвы, и всё равно даже сейчас оберегают тебя от бед. По собственной воле.
Хевнораак огрызается резким ругательством, но больше не добавляет ничего. Один из шелкопрядов садится на его раскрытую ладонь и с интересом елозит длинными усиками по огрубелой коже. От мотылька разит эйдрическим сиянием, как жесткой радиацией. Фактически, это она и есть: падомаику бы не поздоровилось рядом с ним.
- Я не всё сказал, - говорит Хевнораак. Отчего-то акцент в его голосе снова становится ярче. – Мотыльки связывают меня с живыми душами. Я… вижу их. Все. Всё, что видят мотыльки – вижу и я. Не могу перестать видеть. Мотыльки не понимают, они простые, им нет дела до того, что внутри души, они просто таскают эти… фьюроны? Так их монахи называют. Мотылькам нет дела, гниль там, от которой ничем не отмыться, или свет такой, что самого изнутри сжигает. Пытки хуже нет в смертном мире, чем видеть это всё, в каждом, постоянно. Знаешь, что обо мне говорят: что мне на Дрожащие Острова дорога, что я людей мучить люблю веселья ради. Не любил. Но они чище становятся, всю грязь светом заслоняет, когда ничего не хочется, только жить, только чтобы боль кончилась. Легче видеть. Теперь мне почти все равно, только разницы никакой.
Конарик отвечает молчанием. Ему незачем говорить вслух.
- Да, - тихо говорит Хевнораак. – Ты правильно понял. Света там очень мало. А вот всю грязь и за четыре тысячелетия не выблевать.
- Почему ты предпочел видеть? – задает Конарик последний свой вопрос, один из самых важных вопросов. Хевнораак только качает головой. Он знает ответ, видит его в самом себе, видит, почему предпочел гнилую истину сверкающей лжи, но его правда останется только с ним, какой бы она ни была.
Конарик кивает:
- Спасибо.
***
Время милости застает его в древнем городе, расколотом водопадом. Вода в реке Карт по-прежнему хрустально-прозрачная и ледяная, но даже ей не под силу смыть кровь с белоснежных камней маркартских мостовых. Нордской кровью залит Маркарт до самой Подкаменной крепости, и даже в ее стенах все еще стоит запах смерти.
Изгои вернули нордам семьдесят шестой год с излишком.
- Кочевники, шаманы, дикари… и ты собираешься удержать их в каменном городе? Ричмены даже не строили своих городов на протяжении четырех тысяч лет.
Отар неопределенно хмыкнул. Новые властители Маркарта суетились на улицах далеко внизу, но до каменных стен ярлова дворца всё же дотягивался робкий дымок из пекарен и кузницы – роскошь, которой не видело племя Изгоев уже давно.
- Четверть века они мечтали о мести – даже если вычеркнуть из людской памяти четыре прочих тысячелетия. Они ее заслужили. Если мой бог провозглашает милосердие, разве это не оно?
- Ты не можешь быть милосерден ко всем.
Отар кивнул.
- Будь осторожнее, Конарик. Равновесие между милостью и жестокостью значит лишь, что чем ярче свет ты принесешь одному, тем глубже станет тьма вокруг другого.
- Я догадываюсь, что ты испытал это на себе, Отар Безумный. Драконья война – не лучшее время для милосердия.
Рука-со-Щитом Стуна беззвучно усмехнулся и перевел взгляд на улицы города. Птичья стая с пронзительным граем закружила вдали; ворожеи не любили каменные города, но были любопытны, как и их ручные вороны.
- Мне почти нечего сказать тебе, Конарик. Останься ненадолго в стенах Маркарта и смотри, какова жизнь в нем для тех, кто выжил и победил, и для тех, кто выжил и потерпел поражение. Смотри на маятник равновесия и не склонись ни к одной из его крайностей; когда тебе удастся это, сила Стуна станет щитом в твоих руках.
Маятник равновесия качался из стороны в сторону, не находя баланса. В Сидну швыряли мертвецов и тех, кому позволили выжить в маркартской бойне; в шахте их и хоронили новые заключенные, онемевшие от горя и страха. Из Сидны не доносилось даже плача.
Они все знали, что однажды этот день придет. Разогнавшийся маятник не остановить. Изгои, сбежавшие с Маданахом, вернулись бы рано или поздно – разве что их вел обратно Отар Безумный, слуга страшного милосердия бога. Изгои пели дикие песни и возносили жертвы своим идолам, звериным тотемам и дэйдрическим лордам; ворожеи пировали на трупах, бывшие хозяева Маркарта были либо мертвы, либо хуже – живы.
Тонар Серебряная Кровь был уже мертв, убит людьми Маданаха во время их побега из Сидны, а его брат имел несчастье дожить до второго восстания. Конарик с трудом узнал его, привязанного к высокому тотему на городской площади: рук и ног у Тонгвора уже не было, но шаманское колдовство Изгоев не позволяло ему умереть. Язык ему оставили, но Тонгвор кричал беззвучно: после нескончаемых пыток у него не осталось голоса.