— Суки! Жопы греете? В тепле сидите! Андрей, водки! — старушечий голос, – что, суки, не ждали? Страшно? А-ааа! Зассали??? Где водка, черт дери? Укушу! — Фея Карабосс вваливается в комнату. Она вся измазана землей. Лиловые пятна пунша по подолу. В волосах комья мерзлой глины. Руки изодраны в кровь. Рожа синяя. За ухом пластмассовая роза. Берет рюмку.
— Будем здоровы!
— Накиньте на Марию Аполлинарьевну шубу…
— Шубу…юбу… Гниды казематные! Водки дай, конь педальный! Кто гроб заколачивал? Ты, Лёвушка?? Плотник хренов… Ну, спасибо тебе, — она попила водки, немного обмякла.
— Иду сейчас с кладбища… маслята? давай сюда… иду. Сколько здесь живу, никогда в Торжке живого милиционера не видела. А тут, пожалуйста. Явился. Призрак что ли? В шинэле и с рэвόльвером. «Гражданка, предъявите документы». Щас, говорю, я тебе свидетельство о смерти покажу. Га-га-га, — заржала фея Карабосс, — даже не попрощался… как дал копоть!.. Лёвушка, что у тебя с руками? Как в порядке? Так наливай! Чего ждешь?… Ленка! Где эта прошмандовка? Ленка! Папиросы мне принеси.
Ганя дернула Митю за рукав:
— Пора сматываться отсюда, — прошептала она. Все были заняты феей Карабосс, Мите и Гане удалось уйти почти незамеченными. Они побежали к реке.
— А чего мы бежим?
— И правда.
— Что теперь делать?
— Минуточку…
— Придумаешь еще один жульнический финт?
— Да! Да, Блюм! Щас я придумаю, уже придумала.
— Так что?
— Едем к Борщихе.
— Новое чучело?
— Таких еще поискать.
— Хуже, чем Мария Аполлинариевна?
— В своем роде Борщиха неповторима.
— У феи Карабосс трудный характер…
— Восемнадцать лет лагерей.
— А-а…
— А ты думал…
— Ганя… — сказал Блюм.
— Только не ври!!!
— Я! Я вру? Ты о чем?
— Блюм, не надо. Не надо. Помолчи лучше.
— Ладно.
И они поехали к Борщихе…
Мимо заснеженных болот на автобусе до Твери. По мосту через Волгу. Потом электричкой на север. В электричке тепло, но неуютно. Бродячие продавцы: «мороженое сливочное, молочное, крем-брюле, со смородиновой начинкой – десять рублей. Рожок гигант — пятнадцать рублей. Шоколад фабрики «Россия». Молочный, горький, с орехами, изюмом». Заходит маленькая слепая старушка в черных очках, в платочке, в руках струганая еловая палка. Пассажиры думают, сейчас попросит Христа ради и двинется по проходу. Всё сложнее. Она прислоняется к стенке, зыркает из-под черных очков слепым глазом и запевает псалом.
Следует довольно длинный текст с настоятельным требованием истребления всего живого. Песня имеет отклик в сердцах. Слепая собирает деньги, идет по вагону, ритмично ударяя палкой в пол.
Тудум-тудум, тудум-тудум. Снег, поля, леса, пакгаузы, бегущая за поездом собака, галка на проводах. Курильщики в тамбуре. Тудум-тудум, тудум-тудум.
— Знаешь, — сказал Блюм, — а песенка «ах, зачем я на свет появился, для чего родила меня мать»…
— Я в девчонку-задрыгу влюбился, для нее я пошел воровать?
— Да. Так вот. Это то же самое, что «До свиданья, наш ласковый Миша»…
— Про олимпийского медведя?
— Да.
— Невероятно! — она засмеялась.
Митя посмотрел в ее карие глаза и пожелал, чтобы их поезд срочно сошел с рельсов, перевернулся, чтобы в вагоне немедленно погибли все: женщины, старики и дети. Чтобы остались только они с Ганей. Но желание Блюма не сбылось.
Она вытащила из кармана невесть откуда взявшийся журнал с кроссвордами:
— Река в Оренбургской области из четырех букв…
— ГАНЯ.
— Дурак.
— Дурак или дурачок? Ты определись.
— Не боись. Придем к Борщихе — определимся.
— Борщиха, Борщиха… Как-то мне это напоминает Бабу Ягу и Жихарку-удальца. Никто меня на лопату не саживал, в печь не налаживал… Кто она, елки-палки, такая?
— Прибор для измерения силы тока…
— Амперметр…
— Я поражена вашей эрудицией.