— Вишневое! — одновременно ответили они.
— Сговорились?
— Да.
— Слезайте, заговорщики. Ужинать будем.
— Хороша закуска-капустка, — смеялась Борщиха, раскладывая размятую картошку с тушенкой по тарелкам, — на стол поставить не стыдно, и съедят — не обидно. Прошу без церемоний, Дмитрий, передайте Гане хлеб.
— Мне так кажется, — сказала хозяйка, отхлебывая чай из блюдечка, — что вы, деточки, приехали ко мне, грешной, чтобы узнать… где эти щипцы для сахара? А! Спасибо, Ганечка. Да, узнать: отчего, черт подери, наша старая карга Мария Аполлинарьевна, царствие бы ей небесное и осиновый кол, так сказать, восстала из гроба? Так?
— Так.
Она достала из кармана фартука очки, и нацепила их на нос. Причмокнула железным зубом, потом внимательно посмотрела поверх очков на Митю, потом на Ганю.
— Хорошо, — сказала она, — а-а-а-твечаю: сие есть научный феномен. А феномен, это как раз такая штука, которую не может объяснить никакая наука. Но это ничего не доказывает, — она через очки строго посмотрела на Ганю, — поняла? Вы за правдой ехали, правду слышите. Ганя, то, что Фея Карабосс снова в строю — это вообще к делу не относится.
— Нельзя ли попроще. Вас не смущает, что мертвая старуха через девять дней после кончины…
— Дорогой Митя. Меня это не смущает. Меня это не смущает. Меня радует то, что фея Карабосс смогла помереть хотя бы на девять дней. Вот, Ганя. Понимаешь?
— Ганя может быть и понимает, а я — нет.
— А ты, Митька, ничего не знаешь? Ну ты даешь!
— Ничего почти не знаю… Знаю только про расстрел мичмана. Бах — и всё.
— Аааа, подумаешь, велика беда — мичмана расстреляли. У нас в Бразилии этих донов Педров… Никто бы и не вспомнил. Знать про мичмана, это все равно, что… Ааа. Это такая длинная история.
— Это секрет что ли?
— Да какой там секрет. Секреты только у девушек бывают.
— У девушек еще сюрпризы бывают, — сказала Ганя и толкнула Блюма под столом ногой.
Борщиха на минуту задумалась.
— Вот что, — сказала она, — всю эту ерунду так быстро не расскажешь, правда?
— Ага, — согласилась Ганя.
— И я должна буду, подобно древним скальдам, бардам, мейстерзингерам, трубадурам…
— И акынам.
— И акынам, всё это рассказывать. А ты, Ганечка, мне поможешь?
— Угу. Помогу.
— Мне кажется, что древние скальды, должны были бы рассказывать такие штуки, сидя у огня. Надо бы печку затопить. Митя, не в службу, а в дружбу, сходи в дровяник, принеси охапку дров. А лучше три охапки. Через сени, там дверь… разберешься. Свет зажги. Только зеленый выключатель не трогай.
Сытый Блюм вылез из-за стола и вышел в мерзлые сени. Было слышно, как он громыхает засовом.
— Деточка, — сказала Борщиха Гане, — ты хотела правду узнать? Слушай. Митя очень хороший мальчик. Понятно? Ганя, ку-ку! Я понятно излагаю?
— Да.
— Хорошо, что понятно.
— Это он, или нет? Я его встречаю поздно ночью. Этой же ночью под утро Фея Карабосс отдает Богу душу. Это он?
— Ну, ты даешь! Я тебе что, Мегре? Эркюль Пуаро?
— Ниро Вульф. Мы что, зря ехали?
— Не зря вы ехали, Ганечка. Раз ехали, значит, вам надо было ехать. Не ворчи, слушай старуху. Дальше. Про фею Карабосс. Только факты, без комментариев.
В тот день фея Карабосс напилась кофе. Просто ужас, как лошадь. А на сон грядущий почитала детектив. Очень разволновалась. Не могла уснуть. Приняла таблеточку снотворного. Снотворное не помогло. Она пошла на кухню, шаркая туфлями и прикуривая на ходу папироску, вынула из буфета коробку с лекарствами, все успокоительные таблетки высыпала в тарелку, залила их молоком и съела суповой ложкой. Смерть ее была непродолжительной, но настоящей…
Бух! Сильный удар сотряс стены дома. Бух!
— А! Твой Митя — растяпа любопытная. Говорила же.
Бух! Шаги. Митя появился с дровами, неловко открывая дверь…
— Давай, давай! Заходи, холоду напустишь.
— Я это…
— Разбудил его. Ничего. Щас вернусь, — Борщиха накинула пальто и вышла.
Блюм сложил дрова у печки.
— Как там? — спросила Ганя.
— Я лучше помолчу.
— За умного сойдешь?
— Да.
— Давай печку растапливать. Трубу открой.
Ушедший за дровами Блюм вытащил засов и спустился из сеней по ступенькам в сарай. Пахло скотным двором, но не сильно. На стенах висели корзинки, ржавая двуручная пила, косы. Всякая утварь на полках и просто так. Радиоприемник пятидесятых годов. Банки, канистра, рассохшаяся бочка. Вилы, деревянные грабли, никуда не годный велосипед. Давно ненужная собачья цепь, и опустелое осиное гнездо под потолком. Дрова были сложены за омшаником. А может быть, курятником. Низенькая, но очень прочная дверь в курятник была закрыта на висячий замок. Блюм стал набирать дрова и бересту для растопки, и тут ему показалось, что рядом с ним кто-то есть. Блюм замер. Ему вспомнился грязный саван бабы Мани. Тишина. Ветер тихо шумел в саду, за низкой крышей сарая. Электрическая лампочка чуть звенела, испуская желтый свет. От дыхания Блюма шел пар. И тут он понял, что рядом дышит кто-то еще. Митя немного вспотел и начал медленно поворачивать голову. Никого… Пусто… Ровное, чуть всхрапывающее дыхание слышалось из-за толстой бревенчатой стены курятника. «Корова что ли?»— подумал Митя. «А почему под замком, и дверка такая низкая? Корова-пони. А может быть, там наружу есть большие ворота…» Блюм увидел на высоте своих глаз маленькое окошко, прорезанное в бревнах курятника. Не окошко, а щель, куда, может быть, смог бы протиснуться его кулак. Окно было заколочено железными скобами как решеткой. Митя заглянул в щель и не разглядел ничего. Тьма египетская. Рядом с низкой дверью был выключатель из серо-зеленой пластмассы. Блюм щелкнул выключателем, узкое окошко осветилось изнутри, и Митя увидел перед собой огромную мускулистую согнутую бледную спину, поросшую длинной черной щетиной. Чудовище всхрапнуло и с нечеловеческой силой ударило в дверь. Бух! Блюм выключил свет, но зверь не унялся. Бух! С потолка посыпалась соломенная труха. Бух!