— Ты, Дмитрий, осмотрись. Тут, может быть, найдется что-нибудь интересное… Будь как дома. Располагайся. А я чай заварю. Тебе покрепче?
— Да, — выдохнул Блюм, — покрепче.
Блюм прошелся по вытертому до дыр ковру. Он шел в полумраке вдоль книжных шкафов. Шкафы пустовали. Только коробка канцелярских скрепок и трехкопеечная монета с пуговицей лежали за стеклом. Как будто, когда-то давно затеяли переезд, книги вынули, да всё так и осталось. Между шкафом и креслом, на полу стояла железная оцинкованная детская ванночка, какие еще можно встретить на даче или у дворника. Ванночка была наполнена мутноватой жидкостью. Блюм пригляделся.
— Черт возьми, — сказал он. В ванночке плавала человеческая нога, оторванная выше колена. Нога шевелила пальцами.
— Это выдающаяся нога, — Иван Карлович шуршал заваркой, как ни в чем не бывало, — это нога Волкова. Замечательный был ученый. Его уничтожили.
— Кто?
— Да мало ли. Мастера-подрывники. Идиоты. Амебы. А я с Волковым вместе работал. Замечательная была голова.
— Нога — это всё, что осталось?
— Вообще-то, да. Ты понимаешь, Митя, при нашей проклятой способности к регенерации, можно на что-то надеяться.
— Ну, так стволовые клетки, то — сё.
— Да, да. Я его три раза выращивал.
— Нифига себе! И как?
— Пока неудачно. Вырастает. Внешнее сходство большое. Но, во-первых, это не он, во-вторых, … А, что говорить. Сложно это. Кстати, были бы мы с ним вдвоем, мы бы, может быть, и сделали бы. Если бы, да кабы. Прошу, чай.
— Спасибо.
— Не на чем.
— Значит, вы наукой занимаетесь? Штука с подъездом — это ваших рук дело?
— Митя, Митя. И ты туда же.
— Что такое?
— Это примерно как человека, сделавшего космический корабль, спросить: это вы так мило покрасили эту железяку в горошек? Митя, Митя. Подъезд этот, машинки-перемещалки — это как прикрутить задвижку в сортире. Это не заслуживает внимания вообще.
— А мне интересно…
— Интересно. Людям, которые, наверное, даже первый закон Ома не помнят, наверное, интересно.
— Над чем же вы работаете?
— К сожалению, вряд ли ты поймешь.
— Где ж нам, дуракам, чай пить.
— Не сердись. Прости меня. Чай, кстати, пей.
— Кстати, чай вкусный.
— Митя, мы… эти… которые проклятые. Понимаешь, у нас частично изменилась биология. Другой состав крови. Обменные процессы другие.
— Понятно, в противном случае не было бы ни продолжительности жизни такой, ни регенерации.
— Правильно понимаешь. Нервные импульсы в мозге проходят по-другому. Быстродействие мозгов другое. При желании, кристально чистая память. Регулировка эмоций другая. Мы другие. Это не моя заслуга, тут нечем гордится. Просто мы другие. Я, например, могу одновременно читать, разговаривать по телефону и слушать музыку. У меня четырехуровневое мышление. Мне не нужно спать, у меня другая биохимия. У меня хорошая память. Я запоминаю все. И хорошо вспоминаю. Могу, к примеру, вспомнить сорок восемь событий или текстов одновременно, и одновременно обдумывать все сорок восемь, соотнося между собой, анализируя, делая выводы. Наша заслуга, и моя, не в том, что мы такие уникальные. А в том, что мы работаем, пользуемся головой. И, конечно, накапливаем опыт. Не первый год живем, ха-ха-ха.
— Наверное, интересно так жить.
— Это кому как. Кое-что, конечно, теряется. Ничто не дается даром. Что-то теряется. А кому-то нравится. Кто-то любит думать, изучать, работать головой, идти вперед. А кому-то думать неинтересно. Всякое же бывает.
— С ума ты сходишь от Берлина.
— Да-да. Тебе, мой друг, и горький хрен — малина, А мне и бланманже — полынь. Берлин, Берлин, — в задумчивости проговорил Энгельгардт, — пруссаки эти… Вот что, Митя. Ты последнее время изучаешь, так сказать, интересуешься. Знаешь, что произошло с Бабой Маней. Вы с Ганей советовались с Борщихой. Ты встречался с Захаром. И так далее. Проблема такая: что-то начало меняться. Что и как — непонятно. А хотелось бы знать. Вот ты приходишь, говоришь, что Захар тут кругами с топором бегает. Берегитесь и всё такое. Спасибо. Спасибо. Но Захар не очень опасен. Он талантливый головорез. С огоньком. С выдумкой. Но он, по сравнению со мной, просто дитя.