— Как вы смели? Что вы себе позволяете?
— Наука, молодой человек, требует жертв. А это, согласитесь, не жертва. Так, простая шутка.
— Это, по-вашему, шутка?
— По-моему, да. Многим понравилась.
— Вы чудовище!
— Ага, моньстер. Мы бессердечные твари, молодой человек.
— Зачем вы Ганю впутываете в эти фокусы?
— Помилуйте, она моя дочь. Она моя дочь. Что вы кипятитесь. Ну пошутили. Ну посмеялись. Пойдемте к окошку, потолкуем. Успокойтесь.
— Что успокаиваться? Вы такие фортели выкидываете, думаете, вам все можно?
— Митя даже не знал, что сказать.
— Послушайте меня, — серьезно и строго сказал Иван Карлович, — вы наивный человек. Вы себе не представляете, в какую историю попали. Вас можно было бы просто уничтожить, но, к вашему счастью, я более или менее нравственный человек. Если вы еще не поняли, Митя, я вам скажу: я не позволю просто так разрушить свою жизнь и жизнь близких мне по убеждениям людей. Вы, Митя, сами того не подозревая, подвергаете всё это опасности. Держитесь, черт побери, от нас подальше.
— Идите вы в баню, Иван Карлович! Перестаньте хулиганить! Держитесь подальше… — сам разберусь, где мне держаться!
— Не вы, Митя, будете мне указывать. Не обижайтесь, Митя. Но вы, лично вы, Митя, и другие обычные люди, находитесь на другой стадии эволюции. Это примерно палеозой.
— Да провалитесь вы с вашим палеозоем.
— Я же не ругаю вас. Просто это факт.
Митя смотрел в окно. Через темный двор колледжа шла Ганя, гордо подняв голову. Сердце в митиной груди на секунду остановилось, и стекла в окне разлетелись вдребезги. Разбилось окно, фрамуга треснула, упал на подоконник искореженный шпингалет. Большой кусок стекла свалился на Блюма и глубоко разрезал его шею. Алая кровь хлынула ручьем, пропитывая клоунские бумажные одежды. Митя охнул. Он повалился кулём на пол. Увидел ноги Ивана Карловича, пыльную батарею отопления, засушенный огрызок яблока возле плинтуса и окровавленный паркет. Митя закрыл глаза и умер.
— Пропустите меня! С дороги! Пропустите!
Не совсем трезвый служитель морга смотрел на Ганю с удивлением и некоторой опаской. Она молотила его кулаками в грудь.
— Кто вы? Не положено туда. Кого вы хотите видеть? — отбивался санитар. Ганя вытащила из кармана пальто пачку денег и вложила ее в ладонь сторожа мертвецов. Санитар изменился в лице, как будто проглотил живую мышь.
— А-ааа, — махнул он рукой, — аааа, — и убежал.
Ганя ногой с грохотом открыла стальную дверь. Адский железный лязг эхом прокатился по холодным кафельным стенам.
— Звук осторожный и глухой, — тихо сказал Блюм запекшимися губами.
— Плода, сорвавшегося с древа? — она не поверила и заплакала. Она села на цинковый стол, хлюпая носом, обняла Блюма. Ударила его кулаком по плечу.
— Ты свинья, Блюм. Ты просто свинья.
— Я не Блюм, Ганя, — плохо ворочая языком, прошамкал он, — Блюм — это что-то вроде прозвища. Меня так дядька прозвал. Семейное прозвище. Знаешь, бывает Мишута или Картошечка. А я вот — Блюм. На самом деле я Розанов. Помнишь, матрос Розанов дострелил недобитого мичмана? Он был моим родственником.
— Митя, Митя, — плакала она, — родной.
— А твой папа здорово догадался, как снимается заклятие. Такие меры принял… интересные.
— Он у меня очень умный, — Ганя погладила митины слипшиеся от крови волосы.
— Только вот мы с тобой, Ганечка, не очень-то хорошо умеем снимать проклятия. Мы еще такие бестолковые. Такие глупые.
— Мы будем стараться. Может быть, что-то получится?