Вот о чем рассказывал Митя красивой проводнице, а она смотрела на него с материнской нежностью, намазывала красную икру на хлеб с маслом и приговаривала «ну, ничего, ничего»… Они простились. Митя поднялся на моссельмашевский пешеходный мост, стараясь определить, где стоит ее вагон, но не смог. В поезде топились печки, над составом в стылом воздухе поднимался каменноугольный дым дальних странствий. Цыганская тоска проникла в сердце Блюма. Он посмотрел на мост. По мосту сквозь падающий снег к нему шла девочка со старой немецкой овчаркой. На девочке был оливковый шарф и свежий комбинезон, в точности повторявший прежний.
— Привет, — сказал Блюм.
— Здравствуй, — ответила она, а овчар ткнулся ему носом в колено, — ты меня здесь караулишь?
— Да, — ответил он, потому что если ответить «нет» с такой рожей, то все равно не поверит, и потом, разве не кружил он во дворе полчаса назад, в надежде встретить ее?
— Время фейхоа, — сказала девочка, что-то доставая из кармана, — в это время Михаил-архангел выходит по первому снегу искать потерявшиеся души умерших. Шутка. Будешь?
— Что это?
— Фейхоа. Ешь.
Они были очень вкусными, со смолистым привкусом тропиков.
— Они немытые, — сказала девочка, — не боишься умереть от тифа?
— Нет. А ты?
— Мне это не грозит. Пойдем на собачью площадку. Мухтара прогуляем.
Зачем идти ночью в дальнюю даль на собачью площадку Блюм не понимал, но, наверное, так было надо.
гласила надпись. По площадке бегал пожилой мужик — живчик и пошляк, в цветастой куртке и бейсболке. Он подавал четкие команды энергичному дураку-стаффорширу.
— Виктор Петрович, здравствуйте! — окликнула его девочка, — я Ганя Энгельгардт.
— Здравствуйте, Ганя! Как приятно! Да вы не одна. А!
— Блюм, — коротко прервал его Митя и поклонился.
— Папа просил передать…
— Что наш театр закрывается, нас всех тошнитiii, — себе под нос сказал Блюм.
— Папа просил вам передать, Виктор Петрович, — сказала Ганя, цинично доставая из все того же кармана несколько двадцатидолларовых купюр. Мужик взял деньги. На запястье у него оказалась золотая цепь. «Я думал, таких чуваков уже не осталось», — проворчал Митя. Виктор Петрович подошел к скамейке, где у него аккуратно стояла суперская спортивная сумка. Стряхнул снег, извлек из кармашка маленькую аптечную коробку и передал Гане.
— Спасибо, — сказала она, — до свидания.
— Не болейте! Ивану Карловичу привет!
— Непременно!
Они ушли. Овчар устал и тяжело переставлял ноги.
— Это ветеринар, — сказала девочка, как бы извиняясь, и показала глазами на свою собаку.
— Вот Колчак… — почему-то сказал Блюм, сам себе вдруг напомнив свою маразматически-альцгеймерскую бабушку, — вешал на фонарных столбах. Ветеринаров, наверное, тоже вешал. И, может быть, правильно делал.