На большинстве дверей, мимо которых она поднималась на третий этаж, были налеплены бумажки с печатями. Некоторые двери были заколочены старыми досками — крест-накрест, хотя ей казалось, что кто-то внимательно наблюдает за ней в дверные глазки. Дом умирал, но еще был наполнен воспоминаниями об уходившей из него жизни.
Только из цокольного этажа слышались чьи-то голоса, музыка, скрип дверей и детский плач. Не приходилось сомневаться, что, как и повсюду в таких домах, здесь уже тоже возникло нелегальное общежитие для мигрантов.
Наверху послышался бой часов, напоминавший церковную звонницу. Часы зазвонили невпопад, было всего лишь без четверти девять, поэтому Эрато с облегчением поняла, что Сфейно еще живет в этом доме, где она побывала почти двадцать лет назад. Тогда ее поразило, как много часов может органично вписаться в интерьер жилой квартиры.
После вступления часиков, сыгравших какой-то кокетливый менуэт надтреснутым, чуть фальшивым голоском, начали бить кремлевские куранты, отмечая каждую ступеньку, по которой она поднималась. Эрато нарочно задержалась посреди лестничного марша, часы тут же послушно умолкли. Стоило ей двинуться дальше, как они боем стали отсчитывать каждый ее шаг.
В прошлый раз, когда она здесь побывала, в доме царило… оживление. Она в очередной раз поразилась сакральной глубине языка, в среде которого возникла эта небывалая мифическая суета, от которой и ей выпало несколько золотых песчинок, навсегда поменявших ее жизнь. Когда-то на каждой площадке стояли детские коляски, велосипеды и деревянные калошницы. Дом действительно был тогда очень живым, будто с любопытством следил за протекавшей в нем жизнью. В прошлый ее приход в доме постоянно отворялись двери, и она подумала, как важно, оказывается, чтобы дом постоянно раскрывал свои двери, будто двери были его легкими, которыми он дышал. Стоило только забить двери крест-накрест, наклеить на них бумажку с печатью — и дом начинал медленно умирать, хоть в нем еще теплилась уже чужая ему, временная жизнь.
Когда она побывала здесь впервые, она и не предполагала, как скоротечно время. Тогда ей казалось, что двадцать лет — это почти вечность. Часы и тогда встречали ее приход многоголосым боем, но тогда их голоса не звучали с такой обреченностью и тревогой в гулкой пустоте дома.
Высокую филенчатую дверь ей открыла крупная черноволосая женщина, возраст которой она могла бы с большим трудом определить и сейчас. Вначале ей на минуту показалось, что дверь открыла древняя старуха, но как только ее глаза начали наполняться негодованием, Эрато поняла, что она ничуть не изменилась с момента их последней встречи двадцать лет назад.
Понимая, что та захлопнет сейчас перед ней дверь навсегда, Эрато успела в отчаянии крикнуть: «Я сейчас видела Холодца! Он начал собирать души! За ним были посланы сыновья Подарги!» Дверь открылась, хотя женщина смотрела сквозь нее с такой же гримасой презрения, с какой Эрато каждое утро смотрела на жильцов умиравших рядом соседних домов.
Стоило ей войти в квартиру, как неумолчный бой часов тут же прекратился. В передней, прямо над старинными кабинетными часами по-прежнему висело живописное полотно Караваджо, изображавшее голову мертвой Медузы. Как и в прошлый раз, Эрато показалось, что глаза Медузы, приоткрывшей рот в невыносимой муке, внимательно за ней следят, а черные гадюки в ее волосах лишь делают вид, будто они всего лишь мифическая аллегория.
— Что ты хотела? — строго спросила ее Сфейно, все так же глядя сквозь нее.
…Ни в одном рекламном тексте о себе Эрато никогда бы не написала, что когда-то давно, почти двадцать лет назад, она ничем особенным не выделялась среди сотен тысяч юных провинциалок, штурмовавших столичные высоты. И лишь после того, как она однажды побывала в этой квартире, впервые встретившей ее боем многочисленных часов и черными гадюками, явственно шевелившимися на портрете в передней, она стала всем интересна, желанна и востребована.
Было бы крайне опрометчивым написать в своей биографии, что учеба на «журфаке» свела ее со странной дамой с кафедры истории по фамилии Сфейно, которая пригласила ее однажды к себе домой, а за чаем представилась горгоной, способной вдыхать в обычную девушку нетленную сущность античной музы.
Сфейно тогда показала ей странные песочные часы, состоявшие из девяти хрустальных колбочек с именами девяти муз, песок из которых ссыпался в большую граненую колбу из цельного топаза. На этих часах будущей музе любовной поэзии сразу же бросилось в глаза, что время старшей музы Каллиопы уже пошло. Причем его было сравнительно немного, гораздо меньше средней продолжительности человеческой жизни. Часы старших муз Клио, Урании и Эвтерпы были неподвижны, и Сфейно тогда пояснила, что Каллиопа и сама может вдохнуть жизнь в сестер — в тех, кого сочтет достойными, а произойдет это сразу же, как только они ей понадобятся.