Время гарпий

То, что она увидела потом, прочитав отклики в Интернете, немного заставила ее задуматься о тех вещах, которые она с легкостью отбрасывала от себя как можно дальше. Получив широкую возможность петь свои погребальные песни над декорациями вечернего города, Лина быстро теряла популярность. Когда-то рейтинговая передача с трудом набирала на три рекламных перерыва, хотя при ее «трескотне» у нее их было не меньше пяти. Зритель стремительно терял интерес к Лине, как только на телеэкране ее стало «слишком много».

Лина, как могла, пыталась «дотянуть зрителей до своего уровня», говорила о стиле, прекрасных вещах, утонченных впечатлениях. Но вместо того, чтобы ощутить окончательную самодостаточность создаваемого ею «избранного круга», люди молча его покидали, машинально нажимая другую кнопку на пультах телевизоров.

До нее доходили слухи, как тяжело Лина переживает падение созданной ею популярности и даже обвиняет ее в том, будто она уступила ей место ведущей, понимая, что передача «пережила свое время». Она тогда еще подумала, что всегда недооценивала людей, будто интуитивно прочитавших предысторию Лины. Эрато чувствовала, как все вокруг нее потянулись душой в поисках чего-то более надежного и… настоящего, навсегда утрачивая интерес к фанерному городу у длинных ног Лины.

Она посмотрела на без умолку щебетавшую сирену и вновь подумала, что страстно хотела бы, чтобы вместо нее сейчас у нее в кабинете оказалась бы настоящая муза, а не эта ощипанная курица. Хотя… сам кружок настоящих муз был бы негативно воспринят ее теперешним окружением, был бы признан абсолютно нестильным и негламурным, возможно, ей пришлось бы навсегда покинуть этот круг сильных мира сего, «публичных личностей», «звезд» и законодателей моды. Но, заглянув в пустые глазницы всю ночь гнавшихся за ней вороных коней, она очень хотела бы, чтобы при их очередном появлении с ней рядом бы оказалась другая муза, способная встать на их пути, раскинув руки с криком: «Ты не пройдешь!»

А похититель меж тем, по имени их называя,
Гонит храпящих коней, торопясь, по шеям, по гривам
Сыплет удары вожжей, покрытых ржавчиной темной,
Мимо священных озер и Паликовых, пахнущих серой,
Вод, что бурлят, прорываясь из недр; через местность несется,
Где бакхиады — народ из Коринфа двуморского — древле
Стены воздвигли меж двух корабельных стоянок неравных!
Меж Кианеей лежит и пизейским ключом Аретузой,
Там, где отроги сошлись, пространство зажатое моря.
Там-то жила — от нее происходит и местности имя —
Нимфа, в Сицилии всех знаменитее нимф, Кианея.
Вот, до полживота над поверхностью водной поднявшись,
Деву узнала она. «Не проедете дальше! — сказала, —
Зятем Цереры тебе не бывать против воли богини;
Просьбой, не силою взять ты должен был деву. Коль можно
С малым большое равнять, — полюбил и меня мой Анапис,
Все ж он меня испросил, я в брак не со страха вступила».
Молвила нимфа и их, в обе стороны руки раздвинув,
Не пропустила. Сдержать тут гнева не мог уж Сатурний.
Страшных своих разогнал он коней и в бездну пучины
Царский скиптр, на лету закрутившийся, мощной рукою
Кинул, — и, поражена, земля путь в Тартар открыла
И колесницу богов приняла в середину провала.
А Кианея, скорбя, что похищена дева, что этим
Попрано право ее, с тех пор безутешную рану
Носит в безмолвной душе и вся истекает слезами.

[Овидий «Метаморфозы», Песнь пятая]

Сейчас она понимала, что многие люди «не ее круга» слышали их храп, их топот, а может и видели их обметанные пеной морды. Поэтому вовсе не «их круг» жестко очерчивал холодной недоступностью свои для многих когда-то желанные границы, а люди отходили от этих границ, самостоятельно, без нее, на ком лежала эта обязанность, разыскивая пути к тем, кто мог встать на пути черных крылатых коней, когда посланец Аида вновь явится за их душами.

Да, похоже, все эти бывшие ее зрители, снижавшие рейтинги ее самой любимой когда-то передачи, вовсе не хотели, чтобы в тот момент, когда встанет вопрос об их душах, рядом с ними жеманничала обольстительная сирена, рассказывавшая, какие души она больше всего любит… провожать в вечный холод небытия. Пусть большинство не верило в силу муз, но отдавало должное их готовности отстоять каждую душу ценой своей собственной.

Сложно было бы представить, будто кто-то из настоящих муз мог с циничной жестокостью рассуждать вслух, как сейчас это делала крутившая коньячную рюмку в руке Лина: «Люблю рыться в развалах комиссионных магазинчиков. Хоть и говорят, что туда сдают вещи от покойников, но мне становится хорошо от одной мысли, что прежним владельцам этих вещей хорошо и спокойно, что они не переживают, как продешевили, расставшись с ними. Меня радует, что эти вещи больше им не нужны… Я их называю «последствиями». А последствия любой жизни становятся куда важнее её проживания, как улики и вещественные доказательства намного важнее самого «преступления». Всех, кто умирает, оставив одни «последствия», я называю убежавшими…»