— Лестный для меня вызов, — энергично сказала Маман. — К вашим услугам, Наталья Васильевна.
— Здравствуйте, Анна Викторовна, — Наташа вдруг снова засомневалась. Надо ли было… Ну, уж раз решилась… — Я… Право, не знаю… Простите меня…
Она замолчала, и долго ждала хоть какого-нибудь ответа — или вопроса, — но молчали и на другом конце линии. Терпеливо и, наверное, почтительно.
Наташа, наконец, решилась.
— Я хотела бы встретиться, — проговорила она. И зачем-то добавила. — Прошу вас.
— К вашим услугам, — почудилось, что прозвучало это сухо.
— Можно мне приехать к вам? — спросила Наташа.
После короткой паузы Маман отозвалась:
— Вы уверены?
— Уверена.
— Что ж, почту за честь. В полдень вам будет удобно?
— Спасибо, — сказала Наташа. — Я ненадолго.
Полдень — это в «Красном треугольнике» раннее утро. Тихо, сонно. Жизнь начнется здесь позже. Зазвучит музыка — негромко, фоном, — и приглушенный свет станет переливаться на боках бутылок и пузатых бокалов в полупустом еще баре, и рассядутся, кто за столиками в том же баре, кто на диванах в большом зале, скромные девушки, и потянутся первые гости. Потом музыка сделается громче, свет ярче, девушки раскованнее. Часа в три ночи все будет греметь и сверкать, и все спальни окажутся занятыми — покорнейше прошу простить, сударь, вам придется обождать, не желаете ли покамест шампанского? — и касса заведения вот-вот лопнет от денег. От наличных, ибо мало кто пользуется в таком месте кредиткой.
А к восьми наступит тишина.
Впрочем, госпожа Малинина — Маман, — кажется, круглые сутки на ногах. Свежа, деловита, обворожительна. Несмотря на свои шестьдесят пять. И никогда ничего не упускает из внимания.
Наташу ждали. Невзрачный человечек встретил ее у входа, сдержанно поклонился, жестом предложил следовать за ним.
Поднялись на второй этаж, прошли коридором, остановились у обитой бежевой кожей двери.
— Прошу вас, сударыня, — прошелестел человечек, открывая дверь.
Кабинет хозяйки. Минималистский интерьер, никаких признаков того, что это сердце притона. Мозговой центр борделя.
Большое окно, светлые стены, пара больших черно-белых фотокартин в рамах. Именно фотокартин, а не простых фотографий. Явно авторские: что-то неясное, кажется, берег моря, снятый ночью с большой высоты.
Огромный стол, на столе панель терминала. Удобное рабочее кресло. Кофейный столик и пара кресел в углу.
Всё.
Маман — гладкая прическа, безупречный, но скромный макияж, строгий костюм — повернулась от окна, двинулась навстречу гостье. Проследила ее взгляд, сказала, кивнув на фото:
— Коктебель. Пляж, прибой, видите — волна накатывается, словно живая. Чудится, будто это береговая линия на большом протяжении, а на самом деле — стоял человек с камерой по щиколотки в воде, да еще и наклонился, чтобы крупным планом воду взять. Хорошо, верно? Да и человек тот хороший. — Она улыбнулась, махнула рукой в сторону кресел. — Присядем? А знаете, Наталья Васильевна, я рада вам. Хотя и не ожидала визита. И, скрывать не стану, заинтригована. Десять лет прошло…
— Десять лет, — откликнулась Наташа, усаживаясь.
Помолчали. Гостья — собираясь с мыслями, хозяйка — вероятно, из деликатности.
— Желаете чаю? — прервала паузу Маман.
— Спасибо, Анна Викторовна, — Наташа невесело улыбнулась. — Спасибо, нет. Я… не знаю, мне поговорить с кем-то надо. С вами. Десять лет, вы правы. Без малого. Я все о Максиме думаю. Завтра улетаю, там дела, там Федор, а думаю — о Максиме. Неспокойно мне, понимаете?
— Весной прибралась я у него на могиле, — невпопад ответила Маман. — Вы, Наталья Васильевна, должно быть, видели — в порядке содержится, не забываем… То есть — я не забываю.
— Можно мне вас попросить? — сказала Наташа. — Вы ведь старше меня… извините, я не для того, чтобы уязвить как-то… Просто знаю, что вы Максима по имени звали и на «ты». Вот и меня по имени — Наташей, можно? Мне так легче…
— Ишь ты, — усмехнулась Маман. — Так ведь Максим это одно, он свой. А вы… ты… разница в положении…
— Оставьте, — Наташа махнула рукой. — Какая там разница… Я о нем поговорить хочу, мне больше просто не с кем, а необходимо, иначе с ума сойду. Почти никто правды не знает, а из тех, кто знает… С Федором немыслимо, Румянцев отгородился — вину свою чувствует, что ли, — Ивана Михайловича уж сколько лет в живых нет, Джек тоже… А Владимир Кириллович… ну, сами знаете… Альцгеймер — это страшно…
— Я не все поняла, — сказала Маман, помедлив. — О болезни его величества — ты его имела в виду? — скорблю, а вот остального, прости, не поняла.