— Знаете, Николай Петрович, — задумчиво продолжил он, — до меня когда дошло, что я свечусь, а тут еще «Боже, царя храни» по радио запели, это… В общем, поворотный момент. Пронзило вдруг, что на самом деле в другой мир попал, что гипотеза о ложной памяти — это так, самообман: мол, найдут меня родные и, как говорится, близкие, вылечат, вспомню всё, дома буду, хорошо, уютно… А вот ни хрена! Дом — он там, и родные с близкими тоже там, а вы, товарищ Горетовский, тут, и вы никто, и звать вас никак. Тут вам не там, а там вам не тут. Воспользуюсь туалетом вашим?
— Сделайте одолжение, — рассеянно ответил Румянцев.
Пока гость ходил в уборную, профессор глотнул массандровского портвейна урожая 1953 года, пыхнул сигарой, мельком отметил про себя, насколько изысканно это сочетание, особенно, когда сигара во второй трети, а в основном пытался зацепиться за некую, еще не оформившуюся мысль. Смутное что-то…
Вернувшись, Максим тоже сделал глоток (как это он, однако, портвейн пьет после пива, подумал Румянцев?), вздохнул и сказал:
— Ну, остальное вы, наверное, знаете. Я ж заметил, как вы с барменом шептались, с Федором. Долго шептались.
— Не скрою, — ответил ученый, — о вас речь шла, Максим Юрьевич.
— Да просто Максим, — мотнул головой Горетовский.
— Что ж, тогда я Николай. Ваше здоровье, Максим.
— Ага, ваше здоровье. А Федор, — Максим засмеялся, — побаиваюсь я его. Знаете, привык продавцов побаиваться, а уж барменов со швейцарами… Да, — посерьезнел он, — но, пожалуй, есть еще кое-что. Этого вам Федор рассказать не мог. И никто не мог. Я ведь все-таки на следующий день велосипед-то украл. Вернее, еще до рассвета. Ух, шатало меня тогда! Всю ночь ведь не спал, мотался черт знает где, чтобы, не дай бог, не заметили меня такого… сияющего, блин… А до этого денек тоже выдался, сами понимаете… А в голове одно: решил — выпей! В смысле велосипеда, чтобы в родные края. Хотя мне уже ясно было, что ловить там нечего. Но я упертый…
Румянцев окутался сигарным дымом, прищурился, посмотрел куда-то внутрь себя. Максим, уловив это, замолчал. Потом профессор встрепенулся:
— Продолжайте, Максим, что же вы? Я, честно говоря, не все обороты вашей речи понимаю, но смысл, в общем, доходит. Это у вас там так говорят? Живая речь, образная…
— А я, — сказал Горетовский, — наоборот, тут у вас, не все понимал. Теперь привык, конечно… А с вами, Николай, мне легко почему-то с самого начала. Не знаю почему. Вы на преподавателя одного моего институтского похожи, тоже, кстати, профессора. Не внешне, а манерой держаться. Вильд его фамилия… Да… И еще на одного персонажа из кино — «Девять дней одного года» называется. Ладно…
Он тряхнул головой.
— Значит, поехал я на этом велосипеде. На шоссе Егорьевское выехать не смог — оно же скоростное, платное. Я ж не знал… Ну, проселками какими-то немыслимыми, наугад практически… То есть это я сейчас понимаю, что по проселкам ехал, а тогда они мне роскошными автобанами казались. Добрался до Люберец, вроде Люберцы — так написано, — а города не узнаю. Ничего общего! До Ухтомки кое-как доехал, до завода родного. Завод-то есть, только не почтовый ящик номер тридцать четыре, а люберецкое отделение корпорации «Сикорский»! С ума сойти! У нас ведь это американская фирма! Сам-то Сикорский в гражданскую войну эмигрировал! Я было решил, что тут, в этом мире, американцы нас завоевали…
— Прямо роман, — заметил Румянцев. — Вы мне обязательно расскажите, как у вас история пошла.
— Ага, закончу только про мои первые дни. Ну что, через Ухтомку проехал — роскошное место, виллы, как в Ницце какой-нибудь. Косино тоже проехал, собственно, это единый такой городок. Смотрю — а кольцевая где же?! Нету! Дальше попер, я ж говорю — упрям, да и ярость во мне поднялась, тупая какая-то. Ах, думаю, вы так? Ну, вот вам! Смешно… Голодный, между прочим… Еду-еду — ничего знакомого. Через город Перово проехал, докатил, наконец, до границы Москвы, до окружной железной дороги. У нас году в шестьдесят первом кучу пригородов в Москву включили, а тут, стало быть, так и осталось. Может, и правильно. Не столица, к тому же… Тут уж не выдержал, повернул оглобли. Потом в Москве бывал, конечно. Часто езжу, по делам. Правильно у нас говорят: столичный город провинциальной судьбы. То есть это у нас про Ленинград говорят. Про Петербург в смысле. А у вас тут наоборот. Да, бывал и в Петербурге — чума, а не город… Ладно, отвлекся что-то… Значит, на обратном пути, в той же Ухтомке, украл в кафе каком-то сэндвич. Прямо со столика. Публика, я думаю, удивилась… Ночью уже вернулся сюда, в Верхнюю Мещору, без сил абсолютно. Вернулся, потому что считал и считаю — если здесь я очутился, то только отсюда и могу обратно попасть, домой. Ну, и велосипед же еще вернуть надо было. Темно уже, тихо в городе. Велосипед аккуратно так поставил туда, где взял. Очень, кстати, боялся. Не что накажут боялся, а — позора. Вспомнил Ефремова этого — едва со стыда не сгорел…