А вот этот бумажный рубль и эта мелочь — и они, что ли, кажутся? А что, не исключено… Попробовать домой позвонить, там, у вокзала, вроде стояли телефоны-автоматы… Да нет, бессмысленно, уж по крайней мере монеты в прорезь либо не полезут, либо провалятся без толку…
Версия вторая: чудовищный удар молнии швырнул его в параллельный мир. Фантасты любят такие сюжеты. У этого мира та же основа, что и у родного мира Максима, но и различия велики. Октябрьская революция здесь, похоже, потерпела поражение. Или вообще до нее дело не дошло. Императорский Природный Парк… Полиция, городовые… Проспект Корнилова… Белого генерала, что ли? И войны, видимо, не было — в сорок четвертом Олимпиаду проводили и городовых рожали…
Что ж, если так, то, выходит, с ума он не сошел. Уже что-то. Зато там, дома, с ума сойдет Люська. И родители тоже, особенно мама. Катюха сиротой окажется, и Мишка. Правда, Люська может замуж за кого-нибудь выйти… Ох…
Максим стиснул зубы, чтобы не заплакать снова. Нельзя раскисать, надо думать, как выбираться отсюда. Но это — завтра. Даже послезавтра, потому что завтра он украдет велосипед и сгоняет все-таки в Москву. Не очень понятно, конечно, зачем — ничего он там не найдет, ясное дело. Но — сгоняет. Хотя бы для очистки совести.
В доме напротив осветилось одно из окон второго этажа. Послышалась разудалая музыка, раздался визгливый женский смех. Высокий голос произнес:
— Глянь, Танюшка, кто это там?
— Где?
— Да на лавочке сидит, вон, напротив! Ой, страсти какие! Светится!
— Не ври! Ой! А ведь и правда светится, Господи Иисусе!
— Это у вас, барышни, от шампанского в глазах искрится, — прозвучал сочный баритон. — А ну-ка, иди ко мне, пышка!
Снова захохотали.
Это я свечусь, понял Максим. Он встал и быстро пошел прочь.
Откуда-то издали донесся звон колоколов, а из окна за спиной Максима грянул мощный аккорд, и многоголосый хор загремел: «Боже, царя храни…»
5. Суббота, 18 августа 1984
Где-то была гроза. За Люберцами, может, даже за Раменским. Небо в той стороне озарялось отдаленными сполохами, гром докатывался с большими задержками, на пределе слышимости. Спать не мешало, и Людмила спала.
И видела сон, сознавая, что это именно сон, — не было той полной иллюзии реальности, что чаще всего присутствует в снах.
К Людмиле пришел Максим, впервые за весь этот год, прожитый без него. Прожитый в состоянии — сначала шока, потом острого горя, потом смятения.
Глядя сейчас на Максима, она вспомнила и ту страшную неделю поисков, и жуткий миг опознания, там, в морге, — услышала тогда вопль свекрови, хотела тоже закричать, но все вдруг померкло, и очнулась уже на койке в обшарпанной палате той же больницы. Вспомнила свою злую обиду на мужа — грибы, лес, воздух, а получилось, что бросил ее, — и мучительный стыд за это чувство.
Вспомнила похороны, и закрытый гроб, и постылые, бессмысленные поминки, превратившиеся в пьянку; и, через две недели, невзрачную урну с пеплом, и нишу в стене колумбария.
Вспомнила, как боялась потерять маленького, чуть не до безумия боялась. Слава богу, все обошлось, Мишенька родился в срок и здоровеньким. Восьмой месяц пошел Михаилу Максимовичу…
За год горе притупилось, стало привычным. Дела, заботы, хлопоты — словом, жизнь. Она ведь молодая еще, и красивая, на нее многие заглядываются, хоть и двое детей. Да и ей, если честно, кое-кто по душе…
Надо жить. Вот и Катюшка уже редко о папе заговаривает. А Мишенька и вовсе его не знает…
И — пришел. Молчит, смотрит пристально. Выглядит как-то непривычно — в пестрой футболке, которой у него никогда не было, синих джинсах; лицо округлилось немного… щетина на щеках… с сединой…что ж, импозантен… Сидит вполоборота к ней за маленьким столиком, кругом полумрак, на столике, в пятне мягкого света, высокий стакан с чем-то янтарным, пепельница, длинная темно-коричневая сигарета. Фоном — спокойная музыка.
Максим заговорил.
— Здравствуй, любимая. Вот и увиделись. Как же мне этого хотелось!.. Знаешь, Люська, меня ведь тогда молнией не убило. Ну, то есть не совсем убило… Не знаю, как объяснить... Да ладно, не в этом дело… Я тогда ничего не понимал, чуть с ума не сошел. Тяжело пришлось. Да и сейчас не очень-то понимаю, только ведь жить как-то надо…