Тогда он двинулся в путь. Шел долго, приходилось часто отдыхать — все-таки ослаб. На сорок, или около того, километров — то ли пять дней потребовалось, то ли шесть, со счету сбился. Еда кончилась совсем, спасался грибами. Больной желудок переносил их плохо, ныл все настойчивее и изнурительнее.
Когда добрался до деревни Кожухово, осень настала окончательно. Сырая, пасмурная, угрюмая.
Господи, с тоской оглядывался Максим по сторонам, ведь места почти свои, а не узнать ничего…
Здесь, на полях, принадлежавших в родном мире Максима совхозу имени Моссовета, тоже был лагерь. Странно, что Бубень не предупредил. Ну, может, и сам не знал, может, этот лагпункт новый…
Из осторожности беглец провел в лесу еще одни сутки. А рано утром вышел на свет божий. Тусклый свет, глаза бы не глядели.
Максим обогнул Кожухово, не заходя в деревню, и с толпой спешащих на работу смешался уже в родной Ухтомке. Здесь она называлась — поселок Наташино. Видать, какой-нибудь Ухтомский в этом мире в чем-нибудь проштрафился, вот и переименовали… Действительно, Ухтомка изначально и была селом Наташиным, а пруды здешние Наташинскими так и оставались, и церковь тоже. Живописная такая церковь, девятнадцатого века.
В поселке Наташино, по которому спешил к железной дороге Максим, на месте церкви и старого кладбища раскинулась, неведомо зачем, плохо заасфальтированная площадь. Грустно… Впрочем, ладно, это их дела…
Максим без происшествий добрался до платформы Ухтомская (здесь — опять же Наташино), купил билет, втиснулся в электричку, шедшую со всеми остановками, и на каждой народу все прибывало и прибывало, и давка сделалась почти невыносимой. Эх, зря билет брал, какие еще тут контролеры...
На то, чтобы дошлепать от Сортировочной до Хамовников и отыскать улицу Академика Лысенко, Максиму потребовался тогда почти целый день. Пробирался узкими переулками, держа направление больше по наитию, однажды все-таки чуть не угодил в облаву, но повезло — выскользнул.
А улица оказалась знакомой — в родном мире она носила имя Льва Толстого. Только вот здесь Льва Николаевича тоже, как и Ильфа с Петровым — об этом Максим, впрочем, узнал позже, — осудили. За мелкобуржуазный идеализм, внеклассовый подход к морали, пособничество царизму и оправдание эксплуатации человека человеком.
На месте яркой, броской церкви святого угодника Николая лежали руины. А над районом, да и над всем городом, господствовала чудовищная громада Дворца Советов, увенчанная исполинской позолоченной статуей Ленина.
Это был едва ли не единственный Ильич на всю Москву. Сталиных же — мраморных, гранитных, бронзовых, чугунных, гипсовых — насчитывались тысячи.
Звонок в квартиру двенадцать дома семь не работал. Максим сильно постучал в дверь и почувствовал, что иссяк. Совсем. Еще чуть-чуть — и упадет.
Однако в тот день ему везло. Дверь открыли, в квартиру пустили, Мухомор оказался на хате, дурацкое послание Бубня о поганках, опятах и Черустях удалось не переврать, достало сил эту бессмыслицу пробормотать. И только тогда Максим отключился.
Очнулся он, лежа на дощатом топчане, в этой самой комнате, где сейчас рассказывал Мухомору о своей идее. Открыл глаза, увидел какую-то размалеванную бабу, та заорала не своим голосом:
— Мухоморчик! Оклемамши он!
Тут же появился Мухомор — рыжий, конопатый, но черноглазый. Жестом велел бабе выйти.
— Ты, что ли, Америка? — спросил он.
— Я… — с трудом ответил Максим. Голова кружилась, желудок словно горел.
— Ага. Доходили весточки. Ладно, раз сам дядька тебя прислал, будешь, стало быть, при мне. Дядька… того… чудной, конечно… но слово его крепкое. Ты давай вставай, чего разлегся-то. Сейчас пожрешь, да и о деле побазланим. Нюня! — крикнул Мухомор. — Харча притарань, быстро чтоб!
Поев, Максим почувствовал себя немного лучше.
— Ну, — произнес Мухомор, с сомнением глядя на него. — Что делать-то умеешь?
— Рóманы тискать, — ответил Максим.
— Это нам без надобности. У нас тут кругом одни рóманы. Эх… Ничего, значит, не умеешь. Ну, коли ты от дядьки, не гнать же… Будешь на атасе, как на дело пойдем.
Так Максим оказался в банде — колоде, как тут говорили.
О кличке «Америка» Мухомор приказал забыть. О подлинном своем имени — тоже. Документы Максиму справили фальшивые, конечно, но добротно исполненные. Стал он Сергеем Ивановичем Емелькиным.
— Докýмент дорого стоит, — сообщил Мухомор. — Отрабатывать тебе, на стрёме-то, долго.
И Максим принялся отрабатывать на стрёме.
Звали его в колоде первое время — Серым. Вскоре кто-то заметил, что новичок в темноте светится. Попытались прилепить погоняло «Огонек». Однако Максим, даром, что по воровскому делу ничего собой не представлял, как-никак восемь лет в лагере оттянул. Такие кликухи, знал он, педерастам дают.