Кадык судорожно прыгнул вверх-вниз по шее Максима.
— Да, Люсь, надо жить. Нет, ты не думай, я из кожи вон лезу, я хочу вернуться, правда. Я все мозги сломал, чтобы придумать что-нибудь, а мозгов-то не густо — ну что, простой инженер советского розлива… Надо мной тут смеются все, поначалу вообще в лёжку, теперь попривыкли, но все равно… В каждом порядочном городе должен быть свой сумасшедший, вот я для них для всех такой и есть. Ну, не совсем уж для всех… Есть и отзывчивые…
Он на мгновение отвел взгляд, сделал глоток из стакана, затянулся странной своей сигаретой, выдохнул сизую струю дыма.
— Как же мечтал тебя увидеть! — повторил он. — И Катюху, и Мишку — у нас ведь Мишка? Ты, может, взяла бы его на руки, я бы разглядеть попробовал…
Мишка захныкал в кроватке, Людмила, не открывая глаз, поднялась, взяла сына, дала ему грудь.
— Нет, не вижу, — с тоской в голосе проговорил Максим. — Так, пятно какое-то… А знаешь, Люсь, тут гроза. Сильная. А завтра ровно год… ну, с той грозы… Синоптики вообще ураган обещают, я и подготовился. Вот, смотри, — он показал Людмиле плоскую стеклянную фляжку с бурой жидкостью, ком неопрятной одежды, короткие резиновые сапоги. — В полдень, если и правда ураган, оденусь во все это, пойду на ту поляну, «Плиски» дерну, бутерброд надкушу… Знаешь, как трудно тут «Плиску» достать? Спецзаказом только, через сеть, — это Людмила как-то не поняла, — доставка из Болгарии непосредственно… Ну вот, дерну, жевать начну, да и полезу на тот дуб. Я тренировался, теперь уж без всякого кабана заберусь. И буду молнию ждать. Может, и выйдет что…
Он помолчал. Потом, опять отведя глаза, продолжил:
— Только, Люсенька, сердце ноет… И так плохо, и этак хуже нет… Ты умная, добрая моя, ты поймешь… Жить-то ведь надо было… А как одному-то?.. Дурак дураком, ничего не понимаю, ужас один… А Наталья Васильевна — она женщина хорошая, отзывчивая. Она тут единственная меня понять старается. И судьба у нее опять же — мужа потеряла семь лет тому назад. В Персии он сгинул, ну, без вести пропал… А потом узнали — ему голову отрезали, представляешь? А она его любила сильно… Ну, вот и пришлись мы друг другу как-то… И капитал у нее есть небольшой, а я, значит, дело ставлю, развиваю… Получается вроде… — Максим, наконец, перевел взгляд на Людмилу. — Нет, ты не сомневайся, родная, я завтра изо всех сил стараться буду! Только и Наташу жалко…
Он снова умолк. Вздохнул тяжело, допил из своего стакана, докурил, потушил сигарету. Взглянул в упор.
— Люсь! А может, у тебя… это… в общем, тоже есть кто? Ты не переживай, я пойму, ты ведь такая… за тобой мужики табунами должны… А жить надо, надо! Если есть кто, ты мне дай понять, ну, хоть моргни, что ли. А то ведь неудобно получиться может — явлюсь, как дурак, а ты замужем… Ну, дай знак! Нет, не разглядеть… А ты, кстати, Люсенька, если я завтра не вернусь, устраивай свою жизнь, окончательно устраивай, даже без сомнений. Я, наверное, и дальше пытаться буду… да, наверное… но время-то идет… и ты не молодеешь, и детям отец какой-никакой нужен… Эх, поглядеть бы на них! И на маму с отцом…
Он грустно улыбнулся Людмиле.
— Все, любимая. Похоже, что все — расплываешься ты у меня… Ладно, пойду, завтра мне силы потребуются…
…Она проснулась. За окном уже серело, чувствовалось, что день будет ненастный. Людмила поднялась, подошла к Катюшкиной кроватке, укрыла дочь одеялом — вечно сбрасывает во сне, посмотрела на Мишеньку — как всегда, спит на четвереньках, подняв попу.
Сегодня годовщина, подумала Людмила. Скоро мама придет, к двенадцати свекровь со свекром приедут. Возьмем детей, на кладбище отправимся. Приложу ладонь к стенке колумбария, поплачу, все поплачем… Вернемся, помянем скромно. И — надо жить.
Она легла в постель, зажала рот ладонью и содрогнулась в рыдании.
6. Понедельник, 20 октября 1986
Роскошное бабье лето, продлившееся аж до середины октября, оборвалось в одночасье. Резко похолодало, зарядила череда унылых дождей, облетела листва.
Заметно опустела и Верхняя Мещора: в Природном Парке туристам осенью делать нечего, так что — до зимы. Тогда снова нахлынут…
В баре «Крым» было пусто — время такое, начало шестого. Туристов нет, а местные работают. Дисциплина.
Бармен Федор Устинов, крепкий мужчина лет тридцати пяти, тоже работал — тщательно протирал бокалы. Возьмет бокал, протрет его, на свет посмотрит, головой покачает недовольно, снова протрет, снова посмотрит, кивнет удовлетворенно, в держатель установит — и за следующий примется.
Звякнул колокольчик над входной дверью. В бар вошел долговязый худой господин в длинном плаще и широкополой шляпе. Случайный посетитель, подумал бармен и снова сосредоточился на бокале.