Выбрался наружу. Дождь… Обогнул дом, спустился в приямок, через полуразрушенный проем вошел в тамбур подвала. Вот тут все сделано как надо. Мощная кирпичная кладка, решетка, сваренная из толстых прутьев, здоровенный висячий замок на ней. Дальше — обитая железом дверь, замок совсем устрашающий.
Максим подергал решетку, потрогал замок на двери. Все заперто. Молодец, девочка.
Сунул руку в карман бушлата, нащупал оба ключа — прямо средневековые какие-то, от крепостных ворот. Такими ключами убить можно.
Ну, он-то обрезком трубы воспользовался…
А девочка и вправду — цены нет. Даже ключи аккуратно положила на место.
Максим снова выбрался под дождь, постоял под ним, поежился, вернулся в дом, бережно поднял Маринку на руки, прошептал: «Спи, спи, спи…», внес в чулан, уложил, укрыл старым пальто. До утра уже не заснуть, это ясно, поэтому лучше — на воздух.
Он устроился на ступеньке крыльца, с того края, где доски поцелее. Закурил папиросу, вдохнул вонючий дым, затушил досадливо.
Подумалось о деле. Значит, этих уродов заменить другими. Легко. Вот толку... Другие такие же, а эти, прогони их, болтать станут, где ни попадя, спалят. В расход их? Ну, он же все-таки не Мухомор…
Найти бы человека, чтобы за уродами присматривал и чтоб положиться на него можно было. С техническими навыками. Слесаря какого-нибудь, здоровенного дядьку, положительного такого, хозяйственного, обстоятельного. Непьющего. Хорошо, малопьющего, не запойного… Одинокого, ну ее, семью, заморочек не оберешься. Чтоб ýрок дешевых не боялся, наоборот, в кулаке держал. Это сидевшего надо, виды видавшего. Не проблема, полстраны сидевших… Но — недалекого, простодушного. Хитрые — они сразу воровать начинают, одеяло на себя перетянуть норовят. Думают, что хитрее всех. Не надо, пусть будет примитивный, зато надежный.
А что, Мухомору сказать. Не самому же сюда переселяться…
Из глубин памяти всплыло слово: кастинг. Максим засмеялся. Ага, Мухомор с Бирюком занимаются кастингом.
Потом в голове начало привычно и неторопливо ворочаться много раз думанное.
Скоты. Все мы скоты, и я тоже. Убил сегодня, и что же, что уголовника, подонка? Такого же, как я сам, убил. Жизни лишил, не мною данной и все такое. И никаких угрызений совести. Разве что угрызения по поводу отсутствия угрызений… Но это хрень выморочная. А вот что даже рвотного позыва не возникло — это реальность, данная нам в ощущениях, так их и разэдак.
В мире, который я почему-то считаю родным, продолжал перекатывать в мозгу Максим, тоже почти все скоты. Там остались худшие, потому что лучших поубивали в революциях, лагерях и войнах. Лучших ставили к стенке в подвалах ЧК и белых контрразведок, их вешали каратели всех цветов радуги, потом их гноили на Соловках, в Мордовии, на Колыме, в Воркуте, в Джезказгане и бог весть где еще, им стреляли в затылки, их морили голодом, и в довершение всего они сами ринулись останавливать бронированные немецкие колонны в сорок первом и сорок втором. Никто не гнал, сами. И — полегли. Почти все из тех, кто еще оставался.
А больше некому было. Кому же еще выходить с одной на троих винтовкой Мосина против танков? Лучшим, ясно же.
Но там — как бы дома, — там, в который раз сказал себе Максим, из тех, кто выжил, то есть из худших, опять и опять появляются лучшие. Тает лед, откуда ни возьмись возникают поэты, музыканты, художники, режиссеры, актеры, черт знает кто еще. Есть (или все это ложная память? ладно, будем считать, что есть, хотя…) ух какие. Есть пожиже. Некоторых — все больше «ух каких» — травят, сажают, изгоняют, это тенденция, они же, «ух какие», всегда на рожон...
Но жива и контртенденция. А с ней — и надежда жива в том мире.
В сказке, где существует волшебный город Верхняя Мещора, лучших не искореняли. Так уж там повелось: лучшим — лучшее. Они хорошие, тамошние лучшие. Только обросли жировым панцирем. Но это почти никого не тревожит, все у них отлично, да и худшие тоже почти всем довольны, разве что завидуют немного. Но чуть поделиться жирком — и порядок. Полный порядок, если не замечать, что слой жира делается все толще и толще.
Ничего. Там есть лучшие из лучших, они замечают. Странный, немного не от мира сего Владимир Кириллович — царь, между прочим! — прекрасно замечает. Всесильный его визирь Иван Михайлович — плевать бы хотел на столь тонкие материи, но умен безмерно, проницателен зверски, и мнением блаженного монарха не пренебрегает, ибо долг зовет всесильного, а не корысть.
И сухой, прагматичный ученый Николай Румянцев, которого заботят лишь выстроенные им сверхмудреные уравнения и их экспериментальное подтверждение или опровержение, — он тоже способен заметить, как стремительно нарастает жир. И способен поверить, что пробить этот удушающий слой способны не его уравнения, а нечто другое. Слово, звук, образ. Конечно, и это он хотел бы описать формулами, но разумно склоняет голову…