Когда мы лишаем настоящее всякого предвосхищения. будущее теряет, какую-либо соприродность настоящему. Оно тогда не запрятано в недрах предсуществующей вечности, откуда мы могли бы его достать. Оно абсолютно новое и другое. Именно так можно постичь реальность времени, абсолютную невозможность сыскать в настоящем, эквивалент будущему, отсутствие всякого схватывания будущего.
Конечно, бергсоновское понимание свободы через длительность преследует ту же цель. Но в ней настоящее сохраняет власть над будущим, ибо длительность есть творчество. Чтобы критиковать эту философию-без-смерти, мало поместить ее в контекст современной философии, превратившей творчество в основное свойство твари. Нужно показать еще, что творчество предполагает открытие в тайне. Сама по себе тождественность субъекта этого дать не может. Чтобы подкрепить это утверждение, мы подробно рассмотрели безличный и неумолимый акт-существования, представляющий собою как бы целую вселенную, и гипостазис, приводящий к властвованию существующего над актом-существования; в гипостазисе существующий замыкается в окончательности тождественности с собой, от которой его не может избавить пространственное трансцендирование. Нужно не то чтобы оспорить факт предвосхищения, к которому нас приучили бергсоновские описания длительности, а показать ею онтологические предпосылки; они суть скорее факт, чем действие субъекта, вступившего в связь с тайной, а тайна - это, если угодно, само измерение, открывающееся у заключенного в самом себе субъекта. Вот основание, почему действие времени глубоко. Оно не просто обновление посредством творчества; такое обновление по-прежнему привязано к настоящему и не доставляет творцу ничего, кроме пигмалионовой печали. Время существенно больше, чем обновление наших душевных состояний и наших качеств; это новое рождение.[28]
ВЛАСТЬ И ОТНОШЕНИЕ С ДРУГИМ (AUTRUI)
Продолжим описание. Будущее смерти, чуждость ее не оставляют субъекту никакой инициативы. Между настоящим и смертью, между Я и другостью тайны - бездна. Мы настаивали не на том, что смерть прекращает существование, что она есть конец и ничто, а на том, что Я пред ее лицом решительно ничего не может предпринять. Победа над смертью - это не проблема вечной жизни. Одолеть смерть означает сохранить с другостью события отношение, которое должно остаться личностным.
Но каково же это личностное отношение - не являющееся властью субъекта над миром и, однако, сохраняющее личность? Возможно ли дать субъекту определение, основывающееся некоторым образом на его пассивности? Есть ли у человека иное властвование, нежели эта мужественность, возможность мочь и воспользоваться возможностью? Если мы найдем его, то именно в этом отношении и будет само основание времени. В прошлый раз я сказал, что это отношение есть отношение с другим.
Но решение не в том, чтобы повторять названия членов отношения в этой проблеме. Следует точно определить, каким может быть отношение с другим. Мне возражали, что в моем отношении с другим встречается не только его будущее: у другого, как у существующего, есть для меня и его прошлое, а стало быть, в нем нет выделенности будущего. Я воспользуюсь этим, чтобы перейти к основной части моих сегодняшних рассуждений. Я не другое определяю через будущее, а будущее через другое, ибо само будущее смерти заключается в том, что она совершенно другое. Но главный мой ответ таков: отношение с другим на уровне нашей культуры есть осложнение нашего изначального отношения, никоим образом не случайное и основанное на внутренней диалектике отношения с другим. Сегодня я не смогу этого развить. Скажу только, что эта диалектика появится, если проработать все следствия гипостазиса, рассмотренные покамест весьма схематично, и, в особенности, показать, что наряду с трансцендированием в мир есть и трансцендирование в средствах выражения, а на нем основывается принадлежность к одной и той же культурной эпохе и взаимность всякого отношения. Но само трансцендирование в средствах выражения уже предполагает будущее как другое, чем я на этот раз и ограничусь.
28
Ср. Левинас. 46 г.: «Традиционная философия, и Бергсон, и Хайдеггер в том числе, оставалась в рамках понятия времени, либо взятого чисто внешне по отношению к субъекту, времени-объекта, либо целиком содержащимся в субъекте. Но субъект, о котором шла речь, был всегда одиноким субъектом. Целиком одинокое “Я”, монада, уже обладало временем. Обновление, приносимое с собой временем, казалось классической философии событием, которое она могла объяснить монадой, событием отрицания. Именно из-за неопределенности ничто, в котором завершается отрицающее себя мгновение с приходом следующего мгновения, субъект, как казалось, получал свободу. Классическая философия обошла стороной свободу, состоящую не в самоотрицании, но в получении поощрения своему бытию, в самой другости другого. Она недооценила другость другого в диалоге, в котором другой освобождает нас. поскольку она верила, что существует молчаливый диалог души с собой».