Одиссей. Сына? Свести со света единственного сына?
Евмей. Сей юноша теперь предмет моих забот первейших. Подобье Бога. На рост и вид мужик что надо. Но они хотят стереть с лица земли героический весь род. Чтоб больше ничего не оставалось на Итаке от имени и племени равного богоравного Аркезия{82}.
Одиссей. Уничтожить царский род? Дорого им это обойдется.
Евмей. Поговорим о чем-нибудь другом. К примеру, о тебе. Откуда ты? Чего на Итаке ты ищешь?
Одиссей. Ну ладно, могу тебе одну правдивую историю поведать. Нельзя ль побольше веселящего вина? Критянин я и родом я с Крита, большого острова в море красном как вино. Отец мой был Кастор, Гилакса сын. Матушка моя, по правде, была всего лишь любовницей его, но меня воспитывал он как одного из настоящих сыновей. Так вырос я и скоро стал мужчиной смелым, хоть от былого воина во мне сейчас не осталось ни следа. В прошлом все давно. Я состязанья обожал с дротиком и со стрелами. Работа в доме, само хозяйство не были моей стихией. Но корабли, оружие и войны — вот для чего я был рожден: рубить мечом шеренги вражьи, всё, что других приводит в ужас, меня всегда пленяло…
Верхний покой Пенелопы. Царица одна в своем кресле у кровати из маслинового дерева.
Пенелопа. Я не могу уснуть, о ложе.
Ну, пасть жадную свою открой.
На части разорви меня. Ну. Давай. Рви же, бестия белым бела. Тысячи ночей, тысячу раз быть брошенной на съедение бессоннице…
Прокрустово ложе. Орудье пытки. Клетка с востренными мечами.
Что это был за шум?
Совсем я запустила дом за эти годы. Дом паразитами кишит. Жирные жуки, полчища жуков и тараканов… Я — хаос, рассадник мусора, лени, паразитов… вместо одного раздавленного собрата приходит сотня новых! (К кровати.) Не прерывай меня, зевающий мертвец! (Кричит.) Я не могу уснуть!
В комнату входит Евриклея.
Кормилица, это ты… Я слышала какой-то шум. Где мой сын?
Евриклея. Я слышала твой крик. Ты сна совсем лишилась, сквозь толстые завесы слышишь. Плетешься как старуха, походки госпожи уж больше нет.
Пенелопа. Я слышу хорошо, когда речь не однообразна. Когда не со мной разговаривают женихи, лишь чтобы лишний раз усталыми губами шевельнуть. Я стала плохо видеть… верно, оттого, что пред этими глазами ничего прекрасного не предстает, и уже давно мужчин я в зале не различаю.
Евриклея. Тайком ты принимаешь Амфинома. Пожилого юнца, у кого так медленно уж лезет волос, что никогда он свой закат великолепной лысиной не украсит. Я удивляюсь, почему его ты не накажешь за греховные слова. Замыслил он крутое оскорбленье и ёрзал на своей костлявой заднице туда-сюда, выжидая, как бы швырнуть его как можно более незаметно! В конце концов назвал тебя он бессердечной. И вот еще: ты, бессердечная, мол, всех этих молодых парней заразила вирусом бессердечья.
Пенелопа. Я слушала ту речь. Он говорил красиво. Глядела я на рот его, и мысли мои отвлеклись. Так он и впрямь оскорбленье в сплошь льстивые тона вложил? Хотел и он меня разочек уколоть, как булавкой, едва заметно. Каков герой!
Евриклея. И ты молчишь?
Пенелопа. Да, да. Должна себя я поберечь. Конец уж близко, рукой подать. То, что я знаю, ужасно, Евриклея. Неотвратимо и неизбежно это знанье. Ни человек, ни время, ни искусство не могут этого унять. Боги прекратить не могут. Кто в состояньи жить без смены ощущений? Годовой круговорот, смена отражений в зеркалах, смена настроений, везде непостоянство. Лишь у меня, у меня его отняли, все переменчивое украли как зрение, как речи дар. Но где мой сын?
Поле. У хижины Евмея.
Евмей. Складно, красиво все ты рассказал. Но с Одиссеем ты наврал. Хозяина моего боги ненавидят. Это ведь они позволили, чтоб буревестники его душу унесли. Не знаю, почему все время я нарываюсь на людей, рассказывающих сказки об Одиссее. Недавно мне втирал очки один такой из Эйтолии{83}. Убийца, между прочим беглый, которому я по-дружески предоставил кров. И что же он? Давай молоть об Одиссее.
Одиссей. Коль разговор такой пошел… Вино зовет меня поведать еще трогательную историю одну… Итак, мы все еще стояли перед Троей: Менелай{84}, супруг Елены; когда Парис похитил Елену, он с греческим войском, которым командовал Агамемнон, двинулся походом на Трою.}, Одиссей и я. Спали на циновке в мокром поле. И злющая же ночь была, с морозом и снежком. Все были в хитонах и хламидах и лежали, укутавшись по самые плечи. Один лишь я забыл хламиду. Какой-то идиот уговорил меня, что хватит и хитона. Итак, я спящего Одиссея растолкал и сказал: «Ночи не переживу. Зверский холод меня добьет. Хламиду я позабыл». Тут молвил великий полководец и хитростей всяких мастер: «Спокойно, парень, я помогу тебе». Встал и в лагерь заорал: «Эй! Мне сейчас приснилось жуткое несчастье. Я думаю, один из вас к Агамемнону должен поспешить и потребовать для нас поддержки кораблями». Ну вот. И в самом деле вскочил Фоант, оставив на земле лежать пурпурную хламиду, готовый как всегда служить, рванул он к кораблям. Так смог я завернуться в его хламиду и согреться вплоть до златокудрого рассвета.