Пенелопа. Ты мне милее всех чужеземцев, приходивших новости поведать. Никто выраженья так искусно не выбирал, как ты. Да, старуха здесь, еще при деле, хоть и скручена недугом. Нянькой она была несчастливца, уехавшего навсегда. Евриклея, ножную ванну приготовь! Такая ль у него морщинистая кожа на руках и на ногах и так ли стар он, как и ты? Иди же, умница моя, здесь друг юности твоего господина… обмой его! В несчастье увядает человек прежде, чем постареет.
Появляется Евриклея со служанкой, помогающей ей нести медный таз и кувшины с горячей и холодной водой. Погрузившись в свои приготовления, бормочет несуразицу.
Евриклея. Милый мой… мой сыночек! Что я могла поделать. Зевс долго был твоим врагом. Тебя, который сотнями жертвовал ему быков и кто молитвы воссылал, чтоб старость тихую тебе он даровал, — наследника достойного самому чтоб воспитать, и вот он похищает честь твою, громовержец, и отдает любимца моего на поругание сучек.
Одиссей. Ладно, старуха, успокойся. Да, многие твердят, что на твоего хозяина я похож. Легко ошибиться можно, когда жарко мечтаешь кого-нибудь увидеть вновь.
Евриклея смешивает холодную и горячую воду из кувшинов. Одиссей отодвигает свой табурет от огня в темноту. Три фрагментарные женщины сидят на небольшой скамейке у самого порога зала.
Колено. Что с царицею стряслось? Разве не ее теперь черед говорить?
Запястье. Пенелопа?
Ключица. Она не слушает уж боле.
Колено. Близка к минуте узнаванья, глядит, окаменевшая, себе под ноги.
Запястье. В своих грезах вновь смеется беспричинно.
Последующий текст говорят, предваряя события.
Случится ль что при омовеньи? Чем занят царь?
Колено. Шрам обнаруживает кормилица на ноге. Тот самый, который у него с детства от схватки с кабаном.
Ключица. Ногой он опрокидывает таз.
Колено. Кормилицу душит. Душит. На помощь!
Евриклея. Одиссей! Дитя мое! Так это ты! Госпожа! Слушайте меня…
Одиссей (сдавливая ей глотку). Матушка! Ты хочешь моего несчастья? Своею грудью ты меня вскормила. На двадцатом году безмерного страданья вернулся я в мой отчий край.
Евриклея. И я хозяина своего узнала не раньше, чем его ощупала кругом!
Одиссей. Молчи! Никто другой не должен это знать! Иначе — если уж Зевс моей рукой решил прикончить женихов, не удержусь и няньки своей не пощажу, и тебя убью вместе с теми бабами бесстыжими.
Евриклея. Что мелешь ты? Ты в своем уме! Забыл уже о силушке моей? Тайна легла как камень на дно моей души. Одно лишь я скажу: как только порешат обжор, я поименно девок назову, которые тебе хранили верность и которые предали тебя.
Одиссей. К чему? Не стоит. Я их и сам замечу. Легко их распознать. Молчи же и иди. Оставь богам свершенье.
Пенелопа. Чужестранец! Еще одна пришла на ум мне мелочь, о чем хотела б я спросить. Ночь скоро, и все уснут. Одна лишь я без сна лежу в постели, и тысячи забот терзают душу. И мыслями мечусь я то туда, то сюда. Какое мне принять решенье? Не расставаться с сыном и все по-старому оставить, в чести содержать брачное ложе и имя мое средь жителей Итаки? Или уйти отсюда с лучшим из женихов, который дарит мне бесценные подарки? Пока мой сын малюткой был, давал он желанную отсрочку свадьбы, прощанья с домом моего супруга. Теперь он вырос и хочет сам, чтоб я, наконец, покинула его. Боится он за свое наследство, которое женихи скоро растранжирят. Принять самой решенье нету сил. Теперь хочу я всех их на состязание созвать. Велю принесть я топоры, какие часто Одиссей ставил в ряд, будто ребра корабельной стенки, все двенадцать, отступал потом назад и сквозь отверстия в железе пускал стрелу. Завтра, завтра мой черный день грядет, состязанье назначено будет в зале и объявлен приз. Кто бы ни был тот, кому удастся трюк, кто все двенадцать колец прострелит навылет, за тем я и пойду. В тот же день я дом покину, любимый чудесный мой дворец. Как часто в мечтах я буду вспоминать о нем!
Одиссей. Достопочтенная супруга Одиссея! Ты лишь состязание назначь. Об исходе не беспокойся. Он в руках богов. Прикажи мужчинам лишь стрелять. Скорей хозяин дома появится на пороге, чем кто-нибудь из гостей хотя бы лук натянет, а тем паче пустит стрелу сквозь железные кольца.