На самом деле в ходе визита мне с Михаилом Сергеевичем пришлось общаться мало. На его беседе с канцлером, проходившей в узком составе, я не был.
Не был я и на встречах с другими ведущими политиками ФРГ, исключая беседу с Геншером и совместную поездку Горбачева в одном купе с Брандтом по дороге в Дортмунд. В основном я участвовал в беседах Э. А. Шеварднадзе и всякого рода протокольных мероприятиях.
Визит, на мой взгляд, был очень успешным. Дело было даже не в политическом документе и двенадцати соглашениях, которые были подписаны. Дело было в атмосфере визита, в том отношении, которое демонстрировали к М. С. Горбачеву, а следовательно, к Советскому Союзу и его политике, граждане ФРГ. Перед этим отступало на задний план все, что в обычных, повседневных условиях неизбежно вылезало бы как минусовые пункты — и пустоватая речь Горбачева на торжественном обеде в «Ля Редут», которая с одинаковым успехом могла бы быть произнесена и в Бонне, и в Оттаве, и в Бужумбуре, поскольку к специфике немецко-советских отношений не имела почти никакого отношения, и его выступление-экспромт на заводе концерна «Хеш» взамен хорошо продуманной политической речи, и препирательства с комитетом «Цветы для Штукенброка» и ГКП по поводу возложения венков у памятника нашим погибшим в этом нацистском лагере для советских военнопленных. В памяти остались, однако, не эти мелочи, а встреча М. С. Горбачева с боннцами перед городской ратушей, бесконечные толпы людей перед новым замком в Штутгарте, восторженная, заряженная доброжелательностью, благодарная аудитория рурских рабочих и членов производственных советов, к которым М. С. Горбачев обращался с письмом в сентябре 1988 года. Такого визита нашего руководителя ни в одной другой стране до сих пор еще не было. Перелом к лучшему в наших отношениях был налицо, это были не слова политиков и благие пожелания телекомментаторов. Это была осязаемая реальность, глас и воля народа.
Улетая из Дюссельдорфа в Москву после прощального приема, устроенного Й. Рау в замке «Бенрат», М. С. Горбачев был, по моему впечатлению, какой-то задумчивый и немногословный. Может быть, он просто устал, а может быть, думал о том, как понимать все происходящее, куда двигаться в делах с немцами дальше. Вопрос этот был непростой. Развитие отношений между СССР и ФРГ явно обретало самодвижение, оно начинало подталкивать политиков вперед, требовало ускорения и неординарных решений.
Прощаясь на аэродроме, М. С. Горбачев сказал мне: «Все было хорошо, может быть, даже более чем хорошо. Будем думать, что делать дальше». С обеих сторон начинался разговор, правда, осторожный о новом политическом договоре сотрудничества, выходящем за рамки Московского договора.
Вскоре, однако, на западногерманском телевидении была организована пресс-конференция с нашими народными депутатами, некоторыми деятелями культуры. По телеканалу в ней должен был принять участие Б. Н. Ельцин, но подвела техника, и его не было слышно. Для немцев эта пресс-конференция явилась как бы холодным душем. Выражая свое удовлетворение результатами визита, они услышали в ответ, что в Советском Союзе по этому поводу особых восторгов не проявляется, так как положение дел в стране становится все хуже. Наш руководитель раздает за границей политические векселя, по которым, скорее всего, ему окажется нечем платить.
Я рассердился тогда на наших депутатов, подумав, что повсюду у нас, конечно, больше не получается, чем получается. Но в ФРГ получилось, немцы довольны, а мы даже порадоваться этому и воспользоваться благоприятными обстоятельствами не хотим, не понимаем, что иностранная аудитория не место для выяснения внутриполитических споров и разногласий, хотя бы потому, что это ставит всегда в неудобное положение хозяев.
С самого начала перестройки я был убежден, что ее успех или неуспех будут зависеть прежде всего от того, удастся ли нам осуществить глубокую экономическую реформу, добиться подъема народного хозяйства и ощутимого роста благосостояния наших людей. Вложив труд и жизни двух поколений в обеспечение безопасности страны и достижение военного паритета с Западом, прежде всего с США, Советский Союз — государство более бедное и отсталое, чем его западные соперники, — не смог, не успел догнать капиталистический мир по экономическим и многим социальным показателям. Можно спорить, реально ли было ставить такую задачу вообще. Наша нация моложе народов Запада на 6–8 веков, и этот культурно-цивилизационный разрыв не удавалось в один присест перепрыгнуть никому — ни Петру Великому, ни Сталину, ни коммунистам вообще.
Но достигнув военного паритета, стронув с места вопрос о реальных сокращениях вооружений на основе взаимности, мы, казалось, могли теперь всерьез заняться экономикой. Разумеется, и думать не думали развалить что имели и откатиться назад. Нет, к тому, что мы имели, хотелось добавить то, чего нам не хватало, повысить общую эффективность хозяйства, поднять производительность труда, создать новые технологии, дать народу более высокий жизненный уровень. Если для этого требовалось что-то менять в существующей политической и общественной системе, все были согласны — надо. Достигнутая мощь, внутренняя стабильность, наличие огромных материальных, интеллектуальных и человеческих ресурсов, казалось, создавали необходимый запас прочности для разумных экспериментов и смелых реформ.