В продолжение всей дискуссии я следил за B. М. Фалиным. Он мог внести, если бы взял слово, много непредсказуемого в развитие событий. Достаточно ему было высказать какую-либо из своих фантастических мыслей, вроде того что нам надо заявить права собственности на предприятия бывшей советской военной администрации в Германии, чтобы в нашем парламенте все опять смешалось. Конечно, мы давным-давно торжественно передали все эти предприятия немецкому государству в лице ГДР, и она вольна была распоряжаться этой своей собственностью так, как считала нужным. Но тем не менее В. М. Фалин такую идею на заседаниях комитетов высказывал, и она вела к очередному витку бесплодной дискуссии, пока не выяснялось, что никаких таких возможностей у нашей политики в действительности не было. А подобных идей у моего бывшего начальника и учителя имелось предостаточно. Он считал советско-германские урегулирования, вырабатывавшиеся без его участия, неквалифицированными, дилетантскими хотя бы потому, что они делались не им.
В зале раздавались отдельные возгласы, что хорошо бы послушать В. М. Фалина. Но он мрачно молчал. Разумеется, он понимал, что выступать против договоров значило бы взять на себя большую ответственность за последствия, неизбежные для дальнейшего характера наших отношений с Германией. Выступать же в поддержку договоров не хотел. Позже я не без. удовольствия прочитал интервью В. М. Фалина, кажется, в газете «Кельнер Штадтанцайгер», что именно он обеспечил ратификацию германских договоров в Верховном Совете, СССР. Это в определенном смысле так. Обеспечил, потому что заставил себя не высказываться, перестал мешать.
Началось голосование. Его результаты были от. личные. Верховный Совет СССР ратифицировал договор «2+4», советско-германский «большой» договор, новое советско-германское экономическое соглашение. По договору «2+4» было 19 голосов против, по «большому» договору — 6, а по экономическому соглашению — всего три. Правда, по каждому из документов было по 30–40 воздержавшихся. Но даже с учетом этого показателя группа противников договоров в Верховном Совете СССР сколько-нибудь значительной поддержки не получила.
Я тут же позвонил по телефону Д. Каструпу и сообщил ему результаты голосования. Он поздравил и сказал, что немедленно доложит Геншеру. На следующий день поступили поздравительные телеграммы от канцлера и министра иностранных дел. Чувствовалось, что в Бонне вздохнули с облегчением.
В этот вечер я, правда, не имел возможности прочувствовать в полной мере значение этого события. Было много звонков с поздравлениями, но я спешил на аэродром, так как с визитом к нам прибывал новый английский премьер-министр Мейджор. К тому же Верховный Совет СССР не проголосовал еще по договору о наших войсках и переходному соглашению. Дебаты по ним должны были быть продолжены.
15 марта наш посол в Бонне В. П. Терехов сдал нашу ратификационную грамоту к договору «2+4» на хранение правительству ФРГ. Договор об окончательном урегулировании в отношении Германии вступил в силу. В Бонне был праздник. Это событие совпадало с мероприятиями по поводу 40-летнего юбилея МИД ФРГ.
Заодно оно несколько амортизировало вывоз 13 марта из нашего военного госпиталя в Беелитце для продолжения лечения в СССР Э. Хонеккера, на арест которого имелся ордер берлинских властей. Задним числом правительство ФРГ заявило нам против этой акции протест, но он носил больше формальный характер. В действительности они знали о предстоящем вывозе Хонеккера. Судить Э. Хонеккера, который провел 12 лет в фашистских лагерях и в последнее десятилетие активно сотрудничал с различными правительствами в Бонне, в политических кругах Германии на самом деле мало кто хотел. В наш военный госпиталь Э. Хонеккер был взят по настоятельной просьбе тогдашнего нового правительства ГДР.
Наше положение было тоже непростое. Некоторые советские газеты в то время писали, что, мол, тогда нам надо вывозить и из Болгарии Т, Живкова. Но параллель была неправильной. Т. Живков находился в руках болгарских властей. Э. Хонеккер же был в нашем госпитале, и без нашего согласия немецкие власти получить его не могли. Да и не очень на этом настаивали. Во всяком случае в ряде немецких газет появился в связи со сдачей советской ратификационной грамоты к договору «2+4» 15 марта такой тезис: «Германия обрела полный суверенитет лишь 15 марта, а советские военные, отправившие Э. Хонеккера в Москву на своем самолете 13 марта, действовали в соответствии с сохранявшимися еще у СССР четырехсторонними правами в отношении Германии». Для немца юридический аргумент всегда имеет почти неотразимую силу, особенно если он выдвигается самими немцами. Во всяком случае вопрос об Э. Хонеккере в тот момент быстро заглох.