Праздник прошел. И снова все идет, как шло раньше.
Утро обычно начинается... Впрочем, об этом позднее, сейчас же надо сказать про самое главное. А главное заключается в том, что как люди ни работают, как они ни стараются, ни усердствуют, как ни выполняют план, ни перевыполняют его, они, как это не покажется странным и удивительным, ничего не дают стране. В поселке, за небольшим исключением, все работают. У каждого рабочего или служащего ежедневно наращивается трудовой стаж, каждый честно зарабатывает свои деньги, тот, кто уходит на пенсию, уходит достойно, он немало поработал, в одном этом поселке после войны трудился пятнадцать лет, и никто его не может упрекнуть, что он плохо работал. У него одних грамот штук восемь. И многие, как он, так же работают. И все же поселок только потребляет и ничего не дает стране. Страна ему все, а он в ответ ничего. Но ведь люди работают? В том-то все и дело, что работают, но их труд — это самообслуживание самих себя. Они ничего не производят (пластмассовые футляры для штепселей не в счет), а только потребляют. Продавцы, сапожники, повара, официантки, пожарники, часовых дел мастера, няни в детских садах, уборщицы, кассиры, аптекари, портные, разные служащие, шоферы на автобусах, на грузовых машинах, милиционеры, столяры, сторожа, банщики и еще многие и многие — все они обслуживают друг друга.
Но это одна сторона, другая же, она тоже не радостна. А ну-ка, прокормите такой поселок, оденьте его, обуйте. По самому грубому подсчету, этому поселку надо одного хлеба в год тысячу тонн. А ведь таких поселков, как этот, в нашей стране немало. Это бывшие райцентры, дачные места, поселки при станциях. Колхозы и совхозы, как правило, к ним отношения не имеют, а если и расположен рядом такой совхоз, так у него и магазины, и клуб, и все остальное имеется.
Ну как же быть с этими поселками? Ведь живут тут люди, работники, и деньги, заработанные ими — честные деньги. Это государственные деньги! Государственные, народные. Но почему же поселяне ничего не дают стране а если и дают, то такую малость, что о ней не стоит и говорить. (Не стоит потому, что нельзя же при таком «промкомбинате», где делают табуретки и футляры для штепселей, содержать такой обслуживающий персонал.)
Какой же выход? Что же сделать, чтобы селяне не жили на пустом месте? Надо это место занять. Необходимо организовать при таких поселках предприятия государственного типа. И чем скорее, тем лучше!
...Да, так вот, утро в этом поселке обычно начинается... Впрочем, какое это имеет значение, как начинается утро? Важно, зачем оно начинается.
Вот такая корреспонденция. Можно бы на основе ее написать повесть. Проблемную. О поселках-потребителях. Могла бы такая повесть появиться, но появилась другая и об этом, и о том, что является сутью писательского дела, — о людях такого поселка. Мне было интересно задуматься, а чем же живут там люди, каковы их духовные интересы, каков по большому счету смысл их жизни? И вот спустя десять лет появилась «Заброшенная вышка». Конечно, не все десять лет я ее писал, но памятью возвращался к поселку-потребителю, пока не созрела социально-психологическая мысль. Тогда уже можно было приниматься и за сочинение. И опять же, конечно, это совсем не значит, что надо десять лет вынашивать такую мысль, но я уж так устроен, что порой не сразу дохожу до глуби, требуется время. Так же было и с повестью «Последний меценат». Сюжет был ясен, но мысли такой, которая бы показала значимость произведения, не было, и заготовка долго лежала в ящике письменного стола, до тех пор, пока жизнь не показала мне «Глебушку». Приспособленцы всегда были, но они менее опасны, нежели спекулянты на святой идее. Глебушка опасен именно тем, что он демагог, эксплуатирует духовные запросы народа, нисколько не заботясь об истинном назначении искусства и тем самым губит его. Отсюда на художественных выставках так много серых, однообразных работ, выполненных согласно тематическому заданию.
В этой же связи, — то есть в продолжение разговора о мысли, — рассказ «Тамань». Некоторые называют его очерком. Нет, очерк — это как бы плоскостное изображение, рассказ же — объем. Кроме того, в функцию очерка не входит создавать настроение. В «Тамани» же оно есть. Если же говорить об очерке, то я бы назвал свои «Пути-перепутья», хотя в «Звезде» посчитали его за рассказ. Но для меня — это самый настоящий очерк.
Тамань. Мне хотелось посмотреть этот «скверный городишко», где когда-то бывал Лермонтов. Походить по тем местам, где ходил он, отыскать тот берег, к которому причалила лодка «с честными контрабандистами», где сидела «Ундина» у скалы, где чуть не погиб Печорин. И поехал. И в итоге появилась корреспонденция в «Литературной газете», в которую вошли будущие и рассказ «Тамань», и очерк «Пути-перепутья», и статья, главным образом посвященная проблеме проводов призывников в армию, и в связи с этим созданию современной песни, взамен рекрутской «Последний нонешний денечек», которая до сих пор бытует в жизни. Так как своей злободневности эта корреспонденция не утратила до сих пор, то я полагаю, будет полезно полностью напечатать ее еще раз.