Песня
В Тамань можно ехать автобусом с Темрюка, что стоит в устье Кубани, я же приехал со степи на попутной машине. Приехал поздно, когда станица была густо погружена во мрак южной ночи. Только горели электрические лампы в чайной, да еще где-то в отдалении, между небом и землей, видимо, на склоне холма, мерцал огонек. «Так вот она, Тамань, — взволнованно думал я, вглядываясь во тьму, — так вот где был Лермонтов!»
Пока я предавался размышлениям, машина ушла, и мне оставалось только одно: поскорее, до закрытия, попасть в чайную.
В ней было малолюдно. Белели под бумажными скатертями столики, на стойке возвышался буфет с застекленными горками, в которых в два этажа размещались закуски. На окнах лежали в тарелках мухоморы. Все было так же, как и во многих чайных сельского типа. Но в отличие от других мест висели картины не базарно-сентиментального сюжета, а героико-романтической и даже философских тем.
На одной из них был изображен Тарас Бульба на своем Черте, в ту самую минуту, когда обронил люльку, а ляхи вот-вот уже настигнут его. Художник был явно самодеятельный, но дело тут не в мастерстве. Важно другое, то, что хотел он сказать своей картиной. А хотел он показать могучую силу свободолюбивого народа, неукротимую волю и презрение к страху. Это ему удалось. Хорош был Тарас со своей казачьей посадкой на коне. Хорош был и конь, вздернутый на дыбы, с вырывающимся из картины копытом. Да-да, именно вырывающимся, и словно бы повисшим в воздухе. Тот, кто бывал в стереокино, тот легко может представить это копыто, величиной с тарелку, направленное прямо на тебя.
На другой картине этот же художник нарисовал Гоголя, едущего на тройке в неизвестную даль. Позади остался полосатый верстовой столб. Вокруг необозримый простор. Русь... Матушка-Русь... Родина!
Чем-то и далеким, и сегодняшним веяло от этих картин. Они заставляли думать о народе, о родном крае. К чему-то звали, о чем-то напоминали. Словом, тревожили, навевали раздумья.
Нет нужды подробно рассказывать о том, как кормили меня (поел — и ладно), как устраивался я на ночлег (а устроился я в Доме приезжих колхоза «Красный Таманец» — пять коек, глиняный пол, хозяйка Дома, молодая женщина с «детиной», непонятно за что брошенная мужем. «Мы не пустим тату, нет?» — спрашивает она. «Нет», — отвечает «детина» трех лет от роду. Будь неладен такой отец! А мало ль их таких неладных?). Не буду рассказывать о самой станице, о белых мазанках, о маленьких садочках, о том, как я искал и нашел место, где спускались по крутому берегу контрабандисты из рассказа «Тамань», и не расскажу про мальчишек, ловивших бычков на веревочную леску с камнем вместо грузила, про голубых медуз и теплые воды Таманского пролива, то бледно-зеленые, то черные. Все это очень интересно. Но не о них речь.
Хочется же мне рассказать о том, что имеет отношение к тем двум картинам. Есть в Тамани памятник «первым запорожцам, высадившимся у Тамани 25 августа 1792 года под командой полковника Саввы Белого. Сооружен в 1911 году благодарными их потомками казаками Кубанского казачьего войска по мысли Таманского станицкого общества в память столетия со времени высадки».
На гранитной скале стоит коренастый, ухватистый казак со знаменем в руке. Сбоку у него кривая сабля. Стоит он гордо, попирая ногой камень. На камне выбиты стихи Антона Головатого:
Врагов таманцы били всегда крепко. Это о них писал Серафимович в своем «Железном потоке», это они, таманцы, полегли костьми, и мало кто из них вернулся с полей Великой Отечественной войны в родную станицу. Но остались в беспримерной истории мужества и преданности бессмертная Гвардейская Таманская дивизия. И рядом с памятником запорожцам высится пирамидальный обелиск в память павших таманцев в боях с немецко-фашистскими захватчиками.