Долго я стоял и смотрел на эти памятники, как вдруг откуда-то донеслась протяжная песня с подвывом. Пели во много голосов.
По дороге, среди белевших на солнце мазанок, двигалась большая толпа. Играла гармонь. Впереди всех, в ярком платье, приплясывала высокая, смуглолицая казачка. За ней шел наголо остриженный парень. На его плечах, свисая на грудь и спину, лежали полотенца с навязанными, приколотыми к ним шелковыми, батистовыми платками. Из домов выбегали девчата и вешали на полотенца новые платки. Степенно подходили казаки, крепко целовали призывника и совали ему в карманы деньги.
Справа от парня шел, битый войнами, на деревянной ноге таманец. Поддев левой рукой корзину с четвертью, он угощал всех — любой подходи! — и наливал из бутыли в кружку красное, как кровь, вино. Подходили. Пили за здоровье призывника, за его верную службу Родине. Пели. Плясали. Веселились. И только призывник да его девушка, что шла с ним рядом, молоденькая и нарядная, были серьезны.
— Это что же, все родня? — спросил я старуху, стоявшую рядом со мной.
— Колхоз провожает, — ответила она и вступила в круг.
Все свернули в парк, к памятникам. И там плясали.
Пошел в пляс и призывник. Было что-то в его повадке ухватистое, как и у того запорожца, что стоял на граните. И только тут я заметил, что у запорожца один ус темный, а другой рыжеватый с подпалиной.
— От войны пострадал, — сказал казак с бутылью, — ус отбили осколком... — и усмехнулся, — ну, да разве мы потерпим, чтоб таманец был с одним усом. Хлопцы-электросварщики из МТС железом наварили. И вышло еще краше. Ус подоржавел и вроде как живой стал...
Тут снова с дороги донеслась протяжная песня. Окруженный людьми, шел второй призывник. К нему так у же подбегали девчата, дарили платки. Прощались казаки.
Мне никогда до этого дня не приходилось видеть таких проводов в армию. И чем больше я вдумывался в этот традиционный обычай таманских казаков, тем больше проникался к нему уваженьем, до чего же он мудр и благороден. Нет, не может ни изменить, ни струсить человек, которого так провожают. В трудную минуту, даже в минуту смертельной опасности, он неминуемо вспомнит тех, кто был с ним в тот день, когда он шел, окруженный друзьями, когда его целовали, дарили памятки...
Но песня, заунывно-протяжная песня... Я сначала и не разбирал слов, но потом они стали вырисовываться.
Старая песня. Я ее слышал в нашей Ленинградской области, в Костромской, в Новгородской... Да мало ли где ее еще поют, эту отжившую песню злой рекрутчины. И неловко мне стало за наших поэтов и композиторов. Много хороших песен они написали. Но нет ни одной для призывников. Была добрая песня Демьяна Бедного «Как родная меня мать провожала». Пели ее. Но отжила она свое время. И опять всплыл «Последний нонешний денечек».
Подкатил автобус. Призывники сели. Смотрят в окна. Час расставанья. Провожающие пригорюнились. Но закричала на гармониста круглолицая статная казачка:
— Грай! Шо примовк?
Гармонист рывком дернул мехи и заплясал пальцами по кнопкам.
— Ты шо граешь? — окрикнула его казачка.
— Фокстрот, — растерянно ответил гармонист.
— А ну его! Давай гопака!
Гармонист заиграл гопака. И казачка пустилась в пляс. А за ней пошли и другие. Призывники улыбнулись. Девчата смахнули слезы. Так был посрамлен фокстрот. Хорошо бы поскорее услышать и про «Последний нонешний денечек». Но это зависит от Союза писателей, Союза композиторов и Министерства обороны. Чем скорее они проведут конкурс на лучшие песни, именно на песни, пусть их будет пять, десять, какая разница, тем будет лучше.
Плохую песню можно убить только хорошей. Надо хорошую, радостную, светлую, праздничную. Нашу песню!
Гассказ «Тамань» дополнился многими деталями, которые не вошли в корреспонденцию, но которые были в жизни. И вошло еще раздумье об этой исстрадавшейся земле.
«Я долго не мог уснуть, согревался в пустой тишине необжитого дома, думал с удивлением о том, что нахожусь на той самой земле, где уже беспрерывно более двух тысяч лет живут люди, что когда-то здесь был большой город с удивительным названием — Тмутаракань, и отовсюду к нему шли на парусах торговые корабли, и военные шли, и на улицах, перемежаясь временами, то слышались смех, веселые голоса, то раздавались звон оружия, треск огня. И жизнь была, и гибель, и любовь, и страдания, и кто-то плакал вот в такой безутешной ночи, и кто-то торжествовал победу. И были здесь греки, и турки, и татаро-монголы, и за каким-то лешим генуэзцы, и, наконец, русские казаки поселились. И с тех пор это уже часть России. И город исчезал и снова восставал из пепла, и снова погибал, и так до тех пор, пока не стал «самым скверным городишком», но позднее и городишком не стал, выродился в обыкновенную станицу. Но и в обыкновенной станице продолжалась все та же трагическая история исстрадавшейся земли, и новые войны не миновали ее и полили обильно человеческой кровью и уснастили металлом и костьми».