«Все, Алеша, на этом конец, — сказал он отцу. — Я ведь и шапошник неплохой. Буду жить честно».
И вскоре откуда-то появились у него деревянные болванки, и он уже сидел за маминой швейной машинкой и стачивал клинья. Отец не мог нарадоваться, глядя на такую картину.
«А что, Николаша, — однажды сказал он ему, — не мешало бы тебе и жениться».
«Я, братец, не возражаю, если найдешь подходящую. Сам-то я не решаюсь...»
После этого отец с матерью долго и не раз куда-то ходили. Но еще не скоро наступил тот вечер, когда они взяли с собой дядю Николая, прихватив и нас с братом.
Теперь я уже не помню ни улицы, на которой жила тихая женщина, ни ее имени, но помню — в ее доме прыгали белые козлята, и она, еще молодая, но какая-то очень стеснительная, все приговаривала «козочки, козочки» и все старалась угодить нам, гостям. Мы с братом пили густое козье молоко, играли с козлятами. Взрослые потихоньку сушили бутылку красного вина, прихваченного отцом. Дядя Николай от вина отказался.
«Да выпей», — упрашивал его отец.
«Нет, Алеша, если уж я завязал, то — ша!»
Потом была свадьба. Венчался дядя Николай в церкви, — так пожелала невеста, и он не упрямился. Ни я, ни брат в церковь не пошли — пионеры; но это не мешало мне торчать на крыльце своего дома и ждать выхода новобрачных. И как сейчас вижу дядю Николая, быстро шагающего площадью впереди невесты шагов на десять. Он словно убегал от нее. И действительно, через месяц убежал, прихватив за проданных козочек деньги и все сбережения, какие были у молодой жены. И пропал. И долго о нем не было ни слуху ни духу, и только уже незадолго до смерти отца пришло от него письмо с Кольского полуострова — просил он прислать что-нибудь из теплой одежды и табаку. Отец послал. И уже после этого никаких известий о нем не было.
Не очень-то приятные воспоминания оставил по себе мой дядюшка, младший брат отца. Не очень приятно мне было выслушивать «зимогора» про него, но зато всякие сомнения после этого уже совершенно отпали: старик знал мою родню. Но я еще не ведал того, что меня ожидает.
— Так ты, постой, постой, ты что же Алеше-то — сын, что ли?
— Сын. Я же говорил...
— Говорил, тут сразу-то и не сообразишь. Так если дело такое, то ведь я тебе двоюродным дедом прихожусь. Дед я твой! Чего глядишь-то? Не вру, дед я твой!
Он глядел на меня растроганно. А я уже совершенио растерялся.
— Да поцелуйтесь же! Экое ведь дело-то радостное! — воскликнула стоявшая рядом какая-то старуха.
И мы поцеловались. И если первый поцелуй был как бы еще нерешительный, то второй и третий, по-старинному, со щеки на щеку, были уже поцелуи настоящие, вызвавшие и у меня и моего деда хорошие слезы.
— Ну, вот, больше я и не сирота, — сказал я.
— А что, разве Алеша-то помер?
— Давно уже...
— Ты скажи... А проворный, проворный был. Гляжу на тебя — Алеша, и все! В отца пошел!
Конечно, было выпито, и от этого мы стали друг другу еще ближе.
— Ведь это, значит, как, — объяснял мне мою родословную Николай Петрович, — отец мой Петр будет родным братом отцу твоего деда — Василию. А я твоему деду, Ивану, двоюродным братом прихожусь. А ты ему внук; значит, я тебе — двоюродный дед. Вот кто я тебе!
— Это хорошо... Значит, моего прадеда звали Василий, а по отчеству как?
— Александрыч!
— Значит, прапрадеда звали Александр?
— Ага, а отчества его я не упомню.
— А чем занимался он?
— А жил. Дом у него был. Обыкновенно жил... Да ты идем-ка, идем, я тебе покажу, где жил твой дед. В слободе он жил. В слободе! — Мой дед великолепно «окал», и когда произносил слово «слобода», мне казалось, он катит колеса.
— У него за домом была березовая роща...
— Ну-ну, знаю, как же!
И мы пошли в слободу.
— Расскажи про Алешу-то, как он жил. Сказывали, году в двадцатом приезжал сюда. Меня-то здесь не было, на гражданке воевал, ну, а он, говорят, был. Ну-ну, слушаю.
— Из Сибири мы тогда приехали.
— А чего туда упалили?
— Послали от Петрокоммуны.
— Партиец он был?
— Да. Но пробыли мы там недолго, всего три года.
— Чего ж так?
— По болезни откомандировали его.
— Ну, а ведь здоровый был.
— Не хватило его здоровья. Кулачье там зверствовало. Сотрудников убивали. Дошло до того, что подымали с постели электричеством...
— Это как же?
— Ночью тревога, а он встать не может. Ну, там был какой-то фельдшер; прибежит со своим аппаратом, всунет в руки медные стержни и пустит ток...
— Скажи на милость! И что же?
— Ну, и очнется.
— Значит, чего-то у него с нервами было неладно. Сдали. А ведь здоровый был.
— Пятипудовики на себе таскал. Бороться любил.