— Говно вопрос. И да, я ничуточки за тебя не волнуюсь, не думай.
Однако наноскин на её руках (штаны она всё же надела) помрачнел и ушёл в готику.
***
На берегу Нетты нет. Следы босых ног на песке ведут в пещеру, где раньше был гроб Фигли, нашей самоназначенной покойницы.
Сейчас гроба нет, да и пещеры, в общем, тоже. Белая деревянная дверь с пластмассовой единичкой, прибитой бронзовыми обойными гвоздиками к полотну. Я нажал кнопку, противно зазуммерил электромеханический звонок, шаги, замок щёлкнул.
— Заходи, пап.
Настя посторонилась, пропуская меня в небольшую тёмную прихожую.
— Можешь не разуваться, Нетта всё равно песка натащила…
Нетта сидит в продавленном старом кресле, поджав под себя босые загорелые ноги. Рядом на тумбочке голубой пластмассовый телефон с диском. Провод по-прежнему короткий. Её янтарные глаза смотрят на ту, что стоит у окна. Окна на скучную улицу почти забытого мной города.
— Здравствуй, Антон.
— Привет, Анюта. Не думал, что увидимся.
— Мы всё ещё кружим в ночи, и нас всё так же пожирает пламя. Но у нас с тобой прекрасная дочь.
— Самая лучшая. Хорошо, что ты её увидела. А это… — я показал на Нетту.
— Мы уже познакомились. И нет, я не ревную тебя к твоему одиночеству.
Нетта очень серьёзно и благодарно ей кивнула.
— Ты всё понимаешь, — сказала она, вставая. — Я сделаю чай.
— Сахар в шкафчике над столом, чай в жестяной банке со слонами, левую конфорку не зажигай, она сломана, ставь чайник на правую, — напутствовала её Анюта, и Нетта пошлепала босыми ногами в темноту коридора.
— А где Эдуард? — спросил я Настю.
— На кухне, болтает с Рыбаком. Присоединишься? — ответила вместо неё мать.
— Не знаю. А надо?
— Как хочешь.
— Как ты тут… — я хотел сказать «живёшь», но осёкся. Анюта, поняв моё затруднение, засмеялась. Тем самым хрустально-колокольчиковым смехом, от которого у меня всегда обмирало внутри.
— Живу, Антон. Оказалось, что смерти, и правда, нет, но от этого ничуть не легче.
Она отошла от окна, присела на тахту, и я смог разглядеть её. Выглядит ровесницей дочери — да они и есть ровесницы. Настя присела рядом, прислонилась к ней плечом. Похожи. Но не слишком. Анюта, пожалуй, красивее, подпортил я дочери генотип своим рылом.
— Надеюсь, Эдуард привёл тебя сюда не для того, чтобы просить руки и сердца у матери?
— Папа! Мы просто друзья!
Мы с Анютой рассмеялись синхронно, Настя было надулась, но потом засмеялась тоже. На целую секунду мне стало невообразимо хорошо, и за эту секунду я готов простить Эдуарду многое. Но не всё.
— Нет, Антон, — сказала Анюта, посерьёзнев, — он пришёл к Рыбаку. Настя только открыла ему дверь. Ведь это и её дверь, помнишь?
Я помнил.
***
Взгляд снизу пронзительно-синих, с тёмным ободком глаз, и вопрос, поставивший меня в тупик.
— Папа? Это ты?
Оказалось — я. И глаза у нашей дочери всё такие же синие.
— Зачем ему Рыбак?
— Спроси сам, если интересно, — отмахнулась Анюта.
— И как теперь у нас всё будет?
— У нас? — улыбнулась она. — У нас не будет ничего. Не вздумай вцепиться в меня снова! Дочь, вон, люби. Она прекрасная.
— Они хотели её забрать! — наябедничал я, кивая в сторону кухни.
— Это не Рыбак, а те, кто хотел сделать из неё новую нейку.
— Да что такое «нейка»?
— «Заложное дитя». Якорь Хозяина Места. Тот, кто держит его в этом мире.
— Я опять ничего не понял…
— Помнишь легенду про князя-рыбака? Так вот, на самом деле ему отрубила пальцы не жена, а дочь. Её обманули, ей манипулировали, её убедили, что так будет лучше для всех. Ей было шестнадцать, она очень любила отца, искренне считала, что отказ от битвы спасёт и его, и город. Город пал, все были убиты, искалеченный отец не смог её защитить, она погибла, упав с обрушившейся башни на обломки частокола. Горечь предательства, отчаяние и одиночество замкнули судьбу в кольцо. Князь стал Рыбаком, дочь — его нейкой. С тех пор его дочь рождается, живёт и умирает в Стрежеве, он любит её и страдает. Сила этого страдания делает город тем, что он есть.
— Это ведь ты, да? — осенило меня.
— Я этого не знала. Я никогда не знаю. Но он хотел увидеть внучку.
***
— Ну, здравствуй, зятёк!
Рыбак держит чашку с чаем тремя оставшимися на правой руке пальцами и выглядит очень обычно. Мужчина под шестьдесят, седой, с обветренным загорелым лицом, в потёртых грязноватых джинсах. На закатанном рукаве фланелевой клетчатой рубашки присохла чешуя. На ногах носки, левый продран на пальце. Заметив мой взгляд, Рыбак хмыкнул и убрал ноги под стол.