***
Я слушал её рассуждения и смотрел, как она смешно, совершенно по-матерински, сдувает прядь с носа. Я балдел от запаха волос Нетты и от того, что её острый подбородок так ощутимо давит мне на плечо.
— …Лайса скидываться не стала, сказала, что у неё для тебя отдельный подарок будет. Эй, ты слушаешь?
— Лайса. Подарок, — послушно повторил я.
Лайса на меня в глубокой парадоксальной обиде, характерной для женщин, которые получили, что хотели, только чтобы понять, что хотели не этого. Иван пришёл в себя. Иван ушёл от неё. Сел в автобус — и только его и видели. Мне он тоже спасибо не сказал, но мне и не надо. Спасибо надо говорить Фигле, она теперь, как сама шутит, «при мёртвой воде буфетчица».
— Микульчик тоже сам по себе. Он только хихикает и подмигивает, это вообще нормально, пап?
— Это примерно ноль семь сухого, не обращай внимания.
— А по нему и не понять!
— Талант, что тут скажешь. Не то, что я.
— Ты тоже довольно убедительно притворяешься, не скромничай. Но я всё равно в курсе.
— Прости.
— Ничего, я смирилась с психопатическим отцом-нарциссом. Переживу и отца-алкоголика.
— Настя! — укоризненно сказала Нетта.
— Ладно-ладно, это наша семейная шутка. Не надо его защищать от меня, я не кусаюсь.
***
Настя немного демонстративно не включает Нетту в понятие «семья». Марту, с которой мы развелись и живём врозь, включает. Ходит в гости, гуляет с ней и Михой, общается, обсуждает меня, у них постоянно общие активности. С Неттой — ровно, благожелательно, отстранённо. Может быть, потому что Марту я не люблю.
Наш наконец-то состоявшийся развод не отнял, как это бывает, а вернул Михе семью. Теперь у него есть мать, с которой он живёт в городе, и есть «Макар», в который он бежит играть и общаться. Со мной и с Ксюшей. Она хорошая девочка и его ровесница, хотя выглядит старше. Девочки быстрее растут. Нетту он принял как данность, наверное, потому что она была рядом всю его жизнь. Её больше нельзя пробежать насквозь, зато у неё можно сидеть на коленях.
— Нетта, как мы теперь? — спросил я тогда, держа за руки и боясь отпустить.
— Теперь я могу сказать, что люблю тебя. А ты можешь решить, что тебе с этим делать. Я не исчезну, если ты от меня откажешься. Я исполнила «мечту Пиноккио» — я настоящая девочка. Больше попла́чу — меньше пописаю.
— Не могу обещать, что тебе никогда не придётся плакать, я токсичный мудак. Но точно не по этому поводу.
С тех пор мы вместе. Все это как-то приняли, кто легко, кто не очень. Клюся, например, долго молчала и избегала меня. Но однажды пришла.
***
— Скажи мне, Аспид, — спросила девушка, — только честно. Ты, правда, теперь Ископаемое Древнее Говно, типа Балия? Дошутилась я, дразня тебя старикашкой?
— Не знаю, Клюсь. Я не стал старше, не стал умнее, определённо не стал более приятным человеком. Я даже пить меньше не стал. Просто разменял немного себя на немного боли.
— Немного?
— Ладно, довольно много, — признался я.
Теперь я снова вижу сны. Но не рад этому. Там ко мне серыми вспышками флешбэков возвращается память Кэпа. Того, что застрелился в безумной замкнутой топологии пространства, созданного из моих подавленных воспоминаний и непережитых комплексов. Слепка с меня, который создательница «Кобальта», гениальная Сону Сэкиль, сняла капсулой и отправила искать мёртвых родителей, а он взял и утонул в своих проблемах. Да так глубоко, что утащил и тех, кто за ним пришёл. Я всё-таки сильный фиктор.
И да, это больно.
— Знаешь, в боли главное не интенсивность, а регулярность. Так что мне почти не стало хуже.
— Зато у тебя теперь есть Нетта, а у меня нет тебя.
— Я вот он, Клюсь.
— Не клюськай! Ты лишил меня удовольствия называть тебя паршивым старикашкой, обломщик! Потому что это стало похоже на правду!
— Извини, возраст берёт своё.
— Ладно. Я на вас зверски злилась.
— Я догадался.
— Знаешь, для меня это тоже была тоже коробка Шрёдингера.
— Что?
— Наши отношения. Которых не было. Коробка в которой кота отродясь не сидело, но, пока она закрыта, можно фантазировать, какого он цвета. Нетта её открыла.
— Клюся…
— Не клюськай! Дай сказать! Я знаю, что у нас ничего никогда не могло быть. Я и не хотела, чтобы у нас что-то было. Если бы я этого хотела, оно бы случилось, не такой уж ты стойкий, как притворяешься. Но это бы всё испортило, мне больше нравилось «а если вдруг». Нравилось дразнить, зная, что ты не поведёшься. Ты был пластырем на моих ранках. Пластырем, который я всё время дёргала, чтобы сделать себе больно, но при этом не отдирала, чтобы не пошла кровь. Даже не думала, каково при этом тебе. Та ещё сука, правда?