— Женщины! — закатил глаза Сэмми. — Так что это за место?
— Не знаю, — сказал я честно. — Кладовка какая-то.
Вертикальные ящики вдоль стен похожи на индивидуальные шкафчики в детском саду, только ёжиков и зайчиков на дверцах не хватает. Дальше на стеллажах свёрнутые в рулоны матрасы и стопки сероватого постельного белья, возле дальней стены разобранные кровати.
Любопытная и хозяйственная Натаха тут же кинулась шуршать по шкафчикам, но там оказались только связанные в пачки комплекты казённой одежды — майки, трусы и носки. Одинаково серые, одинакового фасона. Женские наборы отличаются лишь наличием такого же серого плотного бюстгальтера. За кружевные трусики здешние женщины готовы отдаться или убить. Не знаю, кому отдалась или кого убила Сэкиль, но у неё есть. А вот у Натахи казённый сатин, или из чего там пошито это убожество.
Ведомый странным наитием, направился в дальний тёмный угол. Там нашёл свитое из брошенных на пол матрасов и бурых казённых одеял мягкое тёплое гнездо и улёгся. Оно как будто помнит форму моего тела — так правильно и комфортно мне не лежалось нигде. Я вдруг почувствовал себя маленьким, напуганным и очень-очень несчастным, а мир за пределами гнезда стал тёмен и ужасен. Ощущение оказалось настолько острым, что глаза наполнились слезами. Я повернулся к стене и стал молча оплакивать какое-то ужасное, непереносимое горе, которое я не помню. Знаю только, что оно меня постигло, разрушив всю мою жизнь и даже, кажется, меня самого.
Слезы текут и текут, бороться с этим нет сил. Пришла Сэкиль, улеглась рядом, прижалась к моей спине, обняла и засопела в шею. Я успокоился и уснул.
Проснулся с ощущением «сейчас вечер». Здесь нет часов, да и нужды в них нет, но, раз я всё помню, значит, полночь не миновала. Рядом спит Сэкиль, лицо её во сне внезапно детское. Лицо японской школьницы из мультика. Где-то в стороне похрапывает Натаха, я её не вижу, но слышу. Должен быть ещё Сэмми, но я его не вижу и не слышу.
Туалет здесь есть, вон там, за стеллажами. Крошечная комнатка с деревянной белой дверью и старым унитазом. Зачем в кладовке туалет? «Служебный», всплывает в памяти. И для какой-такой службы? Не всплывает.
На обратном пути нашёл Натаху и Сэмми. Они спят на брошенных на пол матрасах.
— Кэп-сама? — тихо подошла Сэкиль. — Ты быр такой грустный. Сто-то срусирось?
— Ничего нового. Просто, наверное, устал.
— Нисево, дазе самый сирьный серовек мозет устать и загрустить. Поэтому рядом с ним дорзна быть хоросая зенсина. Как я.
И лукаво подмигнула мне раскосым глазом.
— Кэ-э-эп? — проснувшаяся Натаха зевнула до коренных зубов, как гиппопотам. — Слушай, тут неплохо, но что мы жрать-то будем?
Её живот громко заурчал, подтверждая серьёзность проблемы.
— Надо искать столовую, — сказал Сэмми. — Кэп, где тут жрать дают?
— Без понятия. Я ничего не помню про это место, кроме того, как его найти. И даже это не помню, а так… Почуял, что ли.
— Я, кстати, никак не соображу, где мы находимся и как сюда попали, — задумчиво почесала растрёпанную башку Натаха. — Блин, — добавила она, разглядывая ногти. — Голову помыть бы тоже не помешало. У меня от этого мерзкого шампуня перхоть, кажется, даже на лобке.
— Может, до нашей столовки пройдёмся? — предложил Сэмми. — Я не то чтобы запомнил дорогу, но мне показалось, что мы шли как-то недолго.
— Странно, — задумчиво сказала Сэкиль. — Я тозе не помню дорогу сюда. Кэп-сама, ты нас так быстро провер… Мы немнозко сри, потом есе немнозко сри, а потом раз — и тут.
— Хоть сри, Сека, хоть не сри, а жрать надо! — заявила Натаха.
— Думаю, нам там могут быть не рады, — ответил я. — Мы оставили их не в лучшем настроении.
— Особенно Стасика, хы! Но мне насрать. У меня там ещё вещи остались. Да и зассут они на нас залупиться.
— Натаса, что за рексикон! Ты зе девуска!
— Девушка? — вдруг вызверилась на неё Натаха. — Девушка? Я страшная, толстая баба! Вот, смотри, ты это видела?
Она задрала майку, приспустила штаны и ткнула пальцем в дугообразный шрам над лобком. Он не был виден из-за складки жира, но она оттянула живот вверх.
— Знаешь, что это, Секи? Это след от кесарева. У меня был ребёнок! Или есть ребёнок! И я не знаю, что хуже, потому я этого не помню, понимаешь, ты, дура косоглазая? Я не хочу так жить, это не жизнь, это пиздец какой-то! Без памяти, без смысла, без детей… У нас же все поперееблись сто раз — и ни одна кляча не залетела! Я сдохнуть уже хочу, а не это всё!