— Ты какой-то, Аркаша, растерянный. У тебя на работе что-то?
— Фрося, если к вам, к деду твоему придут в хату с обыском, ничего такого не найдут?
— Ни, пущай приходят. Дома у нас ничего такого нет.
— А разве тебя это не обидит?
— Ни, у нас ить всех в станице обыскали. Некоторых по два раза.
— На обыск могут послать и меня, Фрося.
— Такая уж у тебя поганая работа. Што уж кому бог даст. Но я ить люблю тебя, Аркаша, жалею. Можно сказать — стремлюсь неосознанно к качественному воспроизводству человечества.
Озорство Фроськи не оживило Порошина. Какое-то нехорошее предчувствие давило душу, сердце. Фроська вскочила на подножку отходящего трамвая, поиграла прощально пальчиками. Нищий, похожий на Ленина, вытащил потихоньку из корзинки Фроськи колбасу. Но она отобрала у вора каральку, шлепнула его по лысине. Порошин постоял понуро и побрел на встречу с Придорогиным. Аркадий Иванович решил, что он поступил верно, не сказав ничего Фросе о предстоящем вскрытии могилы, в которой была похоронена ее бабка.
В саду у Завенягиных, прямо под открытым небом, был изукрашен стол — бутылками, фужерами, жареным поросенком, зарумяненными курами, крабами в сметане, лососевой икрой. Город готовился к международному конгрессу геологов, поэтому на склады завезли деликатесы. Избытка в этих яствах не было, но на два-три банкета можно было взять. Завенягин спиртного почти не употреблял, но по случаю праздников — не отказывался. Ломинадзе напротив любил выпить и без повода. За столом все были навеселе. Придорогин целовал инженера Голубицкого. Лева Рудницкий читал стихи Павла Васильева. Гейнеман жестикулировал перед Виктором Калмыковым и Эммой Беккер. Начальник доменного цеха спорил о чем-то с Чингизом Ильдрымом.
— Ты, Коробов, дурак! — выкрикивал ему Ильдрым.
Прокурор Соронин, Завенягин и Ломинадзе размышляли, где взять официантов и поваров для обслуживания иностранцев, которые приедут из Англии, США, Германии, Франции, Италии, Бельгии...
— Опозоримся! — твердил прокурор.
— Давай проведем испытание, — предложил Завенягин.
После ухода Фроськи стол с гостями обслуживала рябая баба, домработница Завенягина — Глафира. Когда-то она работала официанткой в ресторане «Атач», вроде бы имела опыт по сервису. Завенягин попросил:
— Глафира, накрой стол заново. Сначала принеси ложки и вилки, разложи их перед гостями. Но представляй, Глафира, что это не мы сидим, а важные гости, иностранцы.
— Откель иностранцы? — спросила Глафира.
— Из Гваделупы! — сгрубил прокурор.
— А вы не выражайтесь. А то буздырыкну по губам, хоть вы и прокурор! — уперла руки в боки Глафира.
Авраамий Павлович успокоил свою домработницу:
— Глафира, сделай, пожалуйста, то, о чем тебя попросили. Ломинадзе ткнул пальцем в прокурора:
— А ты знаешь — откуда ты приехал?
— Откуда? — пьяненько поинтересовался Соронин.
— Из Гвадежопы! — вполголоса продекламировал Ломинадзе. Завенягин тоже пытался уязвить прокурора, видя, что он выплатил червонец за остроумие секретарю горкома партии:
— Гоголю надо бы заплатить, Иван Петрович.
— За что? — осоловело покачнулся прокурор.
— А у него фраза классическая: есть один порядочный человек у нас в городе — прокурор, да и тот, если признаться честно, свинья!
— Это мы уже слышали!
Глафира сошла с крыльца напыщенно, картинно, неся впереди себя серебряный поднос. Глаза ее были устремлены в какую-то неведомую даль, должно быть — в коммунизм. Она раскладывала ложки и вилки, будто свершала магический обряд. Возле Завенягина Глафира споткнулась, уронила ложку на землю, но тут же подняла ее, вытерла подолом своей юбки, положила с извинительным поклоном на стол.
— Хватит! — хлопнул в ладоши Ломинадзе. — Иди, Глафира, отдыхай!
Гости хохотали. Виссарион Виссарионович говорил:
— Представляешь, Авраамий? Сидят иностранные гости за столом. А наша русская баба роняет ложку, вытирает ее подолом своей грязной юбки и подает с реверансом: мол, кушайте на здоровье!
— Я бы не стал драматизировать ситуацию. До конгресса еще далеко. Можно создать курсы поваров, официантов.
Ломинадзе вскинул руки к небу:
— Вай! Кто будет преподавать? Кто может у нас в городе нарезать осетрину? Кто может изготовить приличное блюдо, салат? Кто умеет красиво и с достоинством обиходить стол? Этикет обслуги — это искусство!
Придорогин, видимо, все время прислушивался к разговору Ломинадзе и Завенягина. Он встал, поднимая фужер:
— Я знаю, кто может обслужить международный конгресс!
— Кто? — заинтересовался Ломинадзе.
— У меня на спецпоселках и в колонии у Гейнемана есть царские повара, фрейлины разные, графини. Мы дадим их на месячишко вам. Пользуйтесь нашей добротой. Они у нас на черных работах: роют котлованы, подносят кирпич. Так сказать, искупают вину, перевоспитываются.
Войдя через калитку, Порошин увидел во дворе директорского особняка обшарпанную легковушку своего начальника. Придорогин часто водил автомашину сам, не любил ездить с шофером. Завенягин заметил нового гостя:
— Проходи, Аркадий. Садись за стол.
Ломинадзе наполнил фужер коньяком:
— Пей штрафную!
— Можно, разрешаю! — крякнул Придорогин.
— Нельзя, у меня дело, — отклонил фужер Аркадий Иванович.
— Отойдем в сторонку, — взял под локоть Порошина начальник НКВД, уводя своего заместителя в дальний угол сада, за кусты сирени.
— Докладывай, но коротко, по сути.
Порошин объяснил, что тайны с пропавшим трупом больше не существует. Но для формальности могилу придется вскрыть. Он пытался внушить своему начальнику, будто нет особой необходимости производить обыск в доме старика Меркульева. И для разрядки пересказал нелепицу, сочиненную бригадмильцем: о бочках с казачьим золотом, о кувшине с драгоценными камнями.
Придорогин присел на огуречную грядку, начал перематывать сбившуюся портянку. От грязной портянки веяло мерзопакостной вонью.
— У него лицо и шея — коричневые, руки — коричневые, а ноги — белые! — отметил про себя Порошин.
Язык у Придорогина хмельно заплетался, но рассуждал он логично:
— Ты, Порошин, мальчишка! Чему тебя учили в Москве? Знамо, что никакого казачьего клада нет. Бочек, набитых золотом, не отыщем. А вот горшок с царскими золотыми червонцами может оказаться в могиле старухи. Несколько желтых монет мы у штрунди на базаре отобрали. И ошибку совершили, не обыскали притон. Обыск сделаем сегодня же. Но сначала поедем на кладбище, вскроем захоронение. Вот черт! Как я поведу машину? Я же надрызгался в стельку. Пьян — в дугу!
Из-за куста вышел Голубицкий, он слышал последние слова начальника милиции. И предложил свою помощь:
— Давайте, я поведу вашу эмку. Я же почти не пил.
— Разве ты водишь машину? — сунул наконец ногу в сапог Придорогин.
— Прокачу с ветерком.
— Но мы едем на кладбище, будем вскрывать могилу, — пояснил Порошин.
— Ну и что? Это даже интересно. Я буду у вас понятым, свидетелем.
— В могиле может оказаться фугас, мина, — начал Придорогин шутливо пугать Голубицкого.
— А я специалист и по взрывным устройствам, опыт по службе в армии.
Голос Придорогина становился все трезвее и резче:
— Эй, Функ! Поехали с нами на эксгумацию. Нам нужен врач.
— Но у меня другой профиль, Сан Николаич, — пытался отвертеться Функ.
— Сойдет и твой профиль! В машину — арш! А тебя, Порошин, мы забросим в горотдел. Ты привезешь на кладбище бригадмильцев и родственников старухи. На «воронке» приедешь.
— Вы куда? — спросил Завенягин идущих к машине Придорогина, Порошина, Голубицкого и Функа.
Начальник НКВД поправил портупею:
— У нас дело неотложное. Эй, прокурор! Хватит гулять-пиянствовать. Вставай, поехали с нами!
— В бой за родину — всегда готовы! — выпятил по-петушиному грудь Соронин.
На кладбище Придорогину с его командой пришлось болтаться без дела около двух часов. Не подъехал «воронок» с Порошиным, бригадмильцами, родственниками тайно похороненной старухи. Начальник НКВД ковырялся стеблем травинки в своих редких пожелтевших от курения зубах, бранился: