В сущности Коба был отстранен от власти, все рухнуло. Оппозиция делала ставку на Кирова, вела с ним переговоры. Киров мог стать генсеком. Но Сергей Мироныч проявил благородство, не перешел дорогу Кобе, рассказал ему обо всем. Всех делегатов партсъезда, которые голосовали против Сталина, пришлось уничтожить. И не сразу Иосиф Виссарионович решился на такой шаг. Воля его была парализована, и он потерял почти год на раздумья, бездействуя. Наступление на оппозицию Коба начал в какой-то степени по-иезуитски: с убийства Кирова. Но Молотов его за это не осуждал, ревнуя лишь к новому фавориту — Жданову.
С другой стороны, Жданов был выгоден для Молотова. Не любил Вячеслав Михайлович грязные дела. Жданов был решительнее. Он и подсказал Сталину идею о смещении Ягоды с поста наркома внутренних дел. Генрих Ягода не смог бы устроить для членов ЦК «ночь длинных ножей». Убрав Кирова, Ягода остановился, стал самым опасным свидетелем. И еврей Ягода не годился для уничтожения еврейской элиты в партии. Нужен был новый человек, жесткий, не связанный преклонением перед авторитетами. Такой молодец нашелся — Ежов. Но все это было пока в замысле. Сталин и Жданов уехали отдыхать на юг, пообещали сообщить окончательное решение — в телеграмме.
И все-таки Жданов пока еще не соперник и таковым не станет. Опасен Бухарин. Орджоникидзе увяз в делах промышленности. Сталин часто бывает раздражен провалами в хозяйстве страны, устраивает разносы, оскорбляя Серго. Была и такая комическая история... Старые большевики посылали в Москву письма из Магнитогорска: мол, вредительство крупного масштаба — строят металлургический завод, а руды в Магнитной горе нет и не было! Сталин решил направить для проверки сигналов на Урал Климента Ворошилова.
— Что этот дурак понимает? — взорвался Серго. — Он же не специалист.
Но Коба проявил твердость, унизил Орджоникидзе проверкой. Ворошилов в отличие от Серго не стал советоваться со спецами-учеными, не стал рассматривать схемы бурения скважин, расчеты объема рудного тела. В южном городе Урала — Магнитогорске он появился неожиданно, как бы на обратном пути с Дальнего Востока, почти случайно. Климент Ефремович сходил на домну, побывал в бараках, поел с бригадой бетонщиков овсяной каши. Ложка у него была своя, серебряная, с царскими вензелями. У настоящего солдата ложка всегда за голенищем сапога. Ложку подарил Ворошилову Исай Голощекин, который расстрелял императорскую семью в Екатеринбурге.
— Чем ты мне докажешь, что есть руда в Магнитной горе? — спросил Климент Ефремович у начальника рудника Бориса Петровича Боголюбова.
Боголюбов начал показывать карты разведочного бурения, выполненные еще Заварицким, подписанные Гассельблатом. Ворошилов отбросил бумаги:
— Где ваш Гассельблат? В тюрьме — как вредитель из промпартии! И ты посмел мне совать под нос эти паршивые бумажки?
— Но у нас есть данные и других исследований. Заварицкий и я лично отвечаю за расчеты, — начал оправдываться Боголюбов.
— Ты мне руду предъяви, а не бумаги! — рявкнул Климент Ефремович.
— Вот пробная штольная, можно и руду увидеть.
— Что ты на канаву показываешь? Углуби на сто метров штольно. И пробей через весь холм! — приказал Ворошилов.
— Но это обойдется очень дорого, Климент Ефремович. И глупо, нелепо этим заниматься.
— Кто ты такой, говнюк? Делай, что сказано. Проруби штольню и освети. Через три дня приду проверять.
Три дня и три ночи гремели взрывы на Ежовском холме — одной из вершин горы Магнитной. Две тысячи заключенных под криками, выстрелами и ударами прикладов пробивали штольню, сменяясь через каждые четыре часа. Люди падали и умирали от изнурительного темпа, побоев и голода. Трупы сваливали в кучи-штабеля, отвозили на грабарках, закапывали по вечерам в ямах.
Но задание было выполнено. Вот что значит — воля большевика! С таким руководителем можно было построить не один, а семь социализмов, да еще и остатки экспортировать в зарубежные страны, которые изнывали и загнивали под гнетом проклятой буржуазии. Климент Ефремович прошел по штольне, прихватил кусок руды, завернул его в носовой платок: для Сталина! Не обошлось в Магнитке и без чрезвычайного происшествия. Перед отъездом в Москву Ворошилов дал согласие выступить на митинге героев труда. Дощатую трибуну соорудили на площади заводоуправления, обили горбыли красным ситцем. Ночью трибуну кто-то ободрал, материя понадобилась. Красного ситца в наличии больше не оказалось, но был алый шелк, его пришлось использовать. Клименту Ефремовичу понравилась трибуна, обитая алым шелком. Народу собралось много, согнали со всех участков рабочих, да и сами люди рвались на митинг, чтобы увидеть легендарного Клима.
Но выступить Ворошилову не удалось. По нелепому совпадению, а может, и вредительскому умыслу, как раз в это время шла с работы в концлагерь трехтысячная колонна заключенных. А дорога пролегала вплотную к забитой людьми площади. Заключенные бросились вдруг в толпу, окружавшую трибуну, смешались с первостроителями, рабочими, спецпереселенцами. Охрана открыла стрельбу, но вверх, в небо. Отважного Климента Ефремовича с трибуны — как ветром сдуло.
Историю эту Молотов узнал в пересказе и от Орджоникидзе, и от своего душевного друга — Авраамия Павловича Завенягина. Сталин при попойках на своей даче иногда стучал вилкой по фужеру и насмешничал:
— Расскажи, Серго, как нашего Климку с трибуны в Магнитке, будто ветром сдуло...
— Да врет он все! — протестовал Ворошилов.
И Ворошилов, и Орджоникидзе могли привирать. Но не был способен на такое Авраамий Завенягин. У политических деятелей высокого ранга не бывает друзей. Не пытайтесь узнать, кто был другом у Цезаря, Наполеона, Гитлера, Бисмарка, Сталина, Кагановича... У руководителей государства, как и у гениев, друзей не бывает. Они — одиноки. Из всего советского правительства друга имел только один — Молотов. И дружба эта была тайной. Молотов познакомился с Авраамием года за два до смерти Ленина на партконференции в Харькове. Жили они с Авраамием в одном номере гостиницы. Грипп или какая-то неведомая горячка свалила Молотова в постель. Он метался в бреду, теряя сознание, умирал. В больницу его не приняли, она была забита тифозниками. И все забыли о Молотове, кроме Завенягина. Авраамий вызывал врача-частника, приносил молоко, малину в сахаре, настой чабреца на меду. Все это стоило дорого, и Завенягину пришлось продать на толкучке свои именные серебряные часы, которые он получил за участие в разгроме повстанческого движения зеленых. На пятый день болезни Молотов обмочился, но от полного изнеможения встать с постели не мог. Завенягин перенес его в свою сухую постель, обтер влажным от уксуса полотенцем, приговаривая:
— Ты выживешь, Вячеслав. Пот из тебя хлынул, жара спадает. Желтое пятно на простыне Завенягин застирал в тазике, истратив свой последний окатыш духового мыла. И выходил Завенягин больного.
— Век буду благодарен, Авраамий, — прошептал тогда Молотов, еле шевеля вспухшими, потреснутыми губами.
После этого Вячеслав Михайлович никогда не терял из виду Завенягина, не забывал о нем. Впрочем, помогать ему не приходилось. Авраамий был талантливым инженером и организатором, любимцем Серго Орджоникидзе. И не случайно его направили к Магнитной горе — директором металлургического завода. Утверждал Завенягина на должность сам Сталин. Коба спросил у Серго Орджоникидзе: