Хотя, ждали они бесспорно. И именно меня. Иначе ничто не мешало бы им спокойнёхонько отправиться домой и блаженно отключиться, закутавшись парой одеял, а не корячиться на жёстких досках. Мой взгляд перебегал с Инны на Эрику и неизменно притормаживал на Сухом Пайке. Я не мог врубиться, как ему удалось заснуть, учитывая, что его голова покоилась на бетонном подлокотнике. Умеют же люди засыпать. Я чуть не иззавидовался, потому что и сам бы поспал минут так сто двадцать, да сна ни в одном глазу то ли от холода, то ли от излишних переживаний.
Переживания всегда глубоки и основательны, когда пропитываешься ими в одиночку. Совсем другое дело, поделить их между друзьями и близкими, ещё не догадывающимися, какая куча неприятностей грозит навернуться на их плечи в следующую секунду.
Я потоптался ещё полминуты в раздумьях о том, какими словами разъяснить народу всю никчёмность предстоящих попыток подвального штурма. Пронизывающий холод напомнил мне о полярных морозах и подтолкнул к активным действиям.
Осторожно погладив Инну по шее и ласково толкнув Эрику в мягкое, как подушка, предплечье, я оторвался на Кольке, возвращая его в мир богатырским потряхиванием. Колька оторопело раскрыл глаза и уставился на меня так, словно перед ним стоял марсианин.
— Куба, — его губы разлепились и прошлёпали моё имя.
— Куба, — воскликнула Инна. — А где кошки?
— Кошки-то, — я многозначительно усмехнулся, предлагая слушателям самостоятельно додумать все перипетии моего победного сражения. — Нету кошек, мои глаза осторожно косили на молчаливую Эрику, обхватившую плечи бледными ладонями. — Чистая работа, — я гулко похлопал себя по бокам. — Гляньте, ни единой царапинки.
— А что за дверью? — с напряжением спросила Эрика, когда наши глаза ненароком встретились. — Ты нашёл Красную Струну? Ты разорвал её?
— Без нас! — ахнул Колька.
— Не то чтобы разыскал, — пришлось признаться мне. — Просто там, за дверью, завалы. Хрен пройдёшь, в общем. Я потыкался, да вернулся.
— Значит, всё напрасно, — в словах сквозил не вопрос, а утверждение.
Я угрюмо промолчал.
— Надо в лагерь возвращаться, — жалобно протянула Инна.
— В лагерь? — удивился я.
— В лагерь, — подтвердила Инна. — Раз ничего не получилось.
— Вернёмся, — в моих словах разливалась радость. Молодец всё-таки эта Говоровская, с полуслова поняла.
— Накажут, — плаксиво предположил Сухой Паёк.
— Меня не накажут, — сказала Эрика. — Я в лагерь не поеду. Сразу домой. Лагерь — это до утра ждать. А я замёрзла, жуть!
— Тогда и я домой! — обрадовалась Инна.
— А мне нельзя, — вздохнул Колька. — Меня выдерут. Путёвка-то не бесплатная. Родичи потом полгода стонать будут, что меня из лагеря понесло, и куча денег на ветер вылетела. Я уж лучше как-нибудь в лагерь. Пусть накажут. Пусть без завтрака там оставят, без обеда и всё такое…
— Тогда и я в лагерь, — неожиданно сказал я. Вернее, почему неожиданно? Я мог со спокойной совестью возвращаться в свою пустую квартиру. Но тогда… Тогда я отсекал Эрику от своей жизни навсегда. Отсекал безвинно, потому что не нарушил правило, не стал спускаться в подвал. И тем не менее, Эрика ускользала, как последний осенний листок под порывами безжалостного ветра. Нет таких сил, которые могут удержать лето, не подпуская осень и близко к пышущей зеленью листве. Нет таких сил, чтобы Эрика осталась рядом. Хоть Эверест ей притащи!
Постойте, но я же не спускался в подвал!
— Ой, мальчики! — всполошилась Инна. — Как же вы в лагере? Когда там такое творится!
Я пожал плечами, стремясь, чтобы Эрика заметила. Свой жест я адресовал тем, кто покидает Родину в трудное для неё время, кто променял горькую соль отчизны на сахарные кристаллики чужбины, где жизнь спокойна и скучна, где никогда не случается ни печального, ни удивительного.
— Я тоже в лагерь, — сказала Говоровская, предано заглядывая мне в глаза. Не могу же я вас оставить.
Её взгляд красноречиво намекал, что в первую очередь она не может оставить естественно меня. Я быстро отвернулся в сторону Элиньяк. Эрика безмолвствовала. Постепенно молчание распространилось по всей округе. Край неба начал светлеть, до утра оставалось совсем немного. Вздохнув, я приземлился на скамейку. Рядом с Эрикой я сесть не рискнул. Втиснулся между Говоровской и Сухпаем. Холод не отступал и казался самым мерзким, что только бывает на свете. Холод заставлял меня позорно дрожать и притуплял в голове все сколько-нибудь стоящие мыслишки.
Чтобы не лязгать зубами, я погрузился в воспоминания. Почему-то вспомнился бедолага, влюбившийся в альпинистку. Это ж сколько силищи-то надо, чтобы своротить с места Эверест? Но как ему удалось?!!! Я представил себя, пытающегося оторвать от земли известнейший восьмитысячник. Потом представил сам восьмитысячник и себя рядом. Потом мне совсем ничего не захотелось представлять.
Тогда я вспомнил дискотеку. Жаркая темнота. Прямо, сауна. Пот так и льёт. Господи, ну кто бы перенёс меня туда прямо сейчас! Я даже увидел тёмную глубину, подрагивающие головы колышущейся толпы и сполохи цветомузыки на стенах. А потом Эрику. Не ту, которая безмолвно съёжилась в полуметре от меня. А зажигательно танцующую напротив счастливчика из тех, что понаглее. Как ненавидел я тогда всех, кто смел танцевать с Эрикой. Как ненавидел я сами дискотеки. Как мечтал, чтобы клуб разрушился, чтобы крыша обвалилась, а я, смело раскидывая глыбы сцементированных кирпичей и обрывки плюющихся сиреневыми брызгами проводов, пробился бы к центру завала и вытянул бы Эрику на свежий воздух. А потом мы бы сидели на пригорке и смотрели на солнце, медленно уползающие за чёрные верхушки леса.
Постойте, постойте, а не казалось ли мне тогда, что можно не дожидаться завала? Надо просто выйти и, разозлившись на весь мир, ухватить клуб за угол, а потом рвануть вверх, да опрокинуть его, как коробку из-под обуви. Не казалось ли, что мне вполне по силам. Просто встать, выйти и… Но я оставался в жаркой темноте, плавая в сладко-тоскливой боли. А если бы вышел? А если тот влюблённый тоже просто вышел? И своротил Эверест? А почему нет! Кто знает, на что мы способны, когда откидываем позволяющую плавать в сладости ничегонеделанья участь неудачника и берём судьбу в собственные руки.
Я даже согрелся. И, наконец, добрался до умных мыслей.
— Слушайте, — мои ноги спружинили, сбрасывая тело с сиденья. — Чего мы здесь сидим-то?! Пойдёмте ко мне. У меня квартира совершенно пустая. Там до утра и перекантуемся. Тепло гарантирую.
— Пойдём! — Инна смотрела на меня, как маленькая, едва не задохнувшаяся в дыму девочка смотрит на влезающего в окно пожарного.
— Во! — ухнул Колька. — Дела!
Но праздник так и не добрался до нашей улицы.
— Я домой, — тихо сказала Эрика. — Зачем дожидаться утра в чужой квартире, если можно отправиться к себе прямо сейчас.
Я смотрел на Эрику и чувствовал, что даже, если мои руки перевернут клуб и вытащат Эрику из обломков, солнце будет опускаться за горизонт без посторонних свидетелей на пригорке.
Я смотрел на Эрику и знал, что дело не в подвале.
Я смотрел на Эрику, надеясь, что можно ещё хоть что-то исправить. Что путеводная ниточка — в моих руках. Что ждёт она, когда я дёрну, меняя будущее, как хочется не Кубе, а как того желает Егор Ильич. Вот только как выбрать нужную из миллиона ниточек, за которыми стоят пустышки? Как? Кто может сказать? Я знаю, вы можете! Но вы далеко, а мне надо прямо сейчас.
— Эрика, — голос мой дрогнул, когда я первый раз назвал её по имени. — А почему ты не вернёшься в лагерь?
Ответ оказался до ужаса простой.
— Не хочу, — взглянула на меня Эрика. — Скучно там, Куба. Скучно и всё.
Вот так. Эрике просто скучно в тех местах, где есть я.
— А где ты живёшь? — предпринял я до безумия отчаянный шаг, сравнимый разве что с тем, когда шагаешь под дождь кипящей стали. — Я же даже не знаю твоего адреса.