Маша вскрикнула, выведенная ужасным зрелищем из задумчивости. Зажмурив глаза, она долго стояла, обнимая брата и пытаясь справиться с накатившей на неё слабостью. Ноги её дрожали. Когда она вновь посмотрела на сани с мертвецом, то увидела, что поверх покойника были наложены поленья, уже медленно занимавшиеся огнём. Она вытянула шею, желая разглядеть лицо шамана и в то же время страшась этого зрелища. Лицо мертвеца не поменяло выражения. Крови на разрезанном горле не было. Хвост Росомахи продолжал притворяться спящим.
Кытылкот обошёл погребальный костёр и остановился перед девушкой.
– Он благодарит за то, что вы, Марья Андреевна, с уважением отнеслись к просьбе старика, – перевёл его слова Иван.
– Да, да, конечно. Теперь мы можем ли уйти?
– Можем.
– Тогда поедемте в фортецию, – попросила она, – я совсем ослабла от всего этого.
– Не сомлеешь ли? – с беспокойством спросил сестру Алексей.
– Теперь уж нет… Я собралась, я в порядке… Но вот когда он клинком по горлу… Это кошмарно…
– Мы можем ехать, Марья Андреевна, – сказал Иван Копыто, – здесь всё закончится само.
– Скажите мне, он весь сгорит? – спросила она, отворачиваясь от дыма и прикрывая нос рукавом полушубка, чтобы хоть немного оградить себя от отвратительного запаха, вдруг повалившего от костра с внезапной силой.
– Что не сгорит, будет зарыто в золе…
Оставшийся до крепости путь провели в глубоком молчании. К крепости подъезжали с северной стороны, где к стенам прилегали изрядные наносы снега; утрамбованный зимними ветрами, влажный, он растаивал обычно лишь к середине лета. Уже перед самыми воротами Алексей спросил, повернувшись к Ивану:
– Вы знали его лично?
– Кого?
– Этого шамана, – уточнил поручик, нахлобучивая треуголку пониже.
– Да. Я много раз останавливался в его яранге. Когда-то он хотел отдать мне свою дочь в жёны, но она умерла. Это окончательно убедило его, что Чукчам нельзя родниться с белыми людьми.
– Он хотел, чтобы вы взяли в жёны дикарку? Вы – русский человек…
– Я слышал, что когда-то великие русские князья вступали в брак с ордынскими красавицами и не считали это зазорным. Случалось такое? – спросил следопыт.
– Это разные вещи, – заговорила Маша, – там речь шла о княжеской крови, о княжеских дочерях, пусть даже о татарских женщинах или о половчанках. Но здесь ведь просто дикари.
– А разве я не дикарь, Марья Андреевна? – задумчиво спросил Иван. – Признайтесь, что вы смотрите на меня как на дикаря. Я же чувствую, что непонятен вам, чужд.
– Это не так, – неуверенно возразила она.
– Это так, – едва заметно улыбнулся он.
С того момента, как повстречались следопыты, Маша не раз обращалась мысленно к Ивану и удивлялась: этот дикарь притягивал её внимание вопреки всему. От него шёл терпкий запах кожаной одежды, пропитанной жиром и дымом, и это неприятно задевало Машу. Она понимала, что мужчина, будучи охотником и следопытом, не мог благоухать помадой и пудрой, как светский лев, но от Ивана исходил запах грязи, никак иначе Маша не могла назвать это. У него были тёмные руки, выразительно черневшие неухоженными ногтями и складками кожи на пальцах. Его недавно выбритое лицо могло показаться Маше привлекательным в других обстоятельствах, скажем, если бы такой человек – прилично, конечно, одетый и причёсанный – явился на губернский бал, тогда она бы увидела в нём скрытую силу, богатый жизненный опыт, оплетённый тайнами сотен трагедий; да, он был бы ей крайне интересен. Здесь же, в окружении дикой природы, Иван являл собой просто естественную часть природы, но никак не мог представлять собой человека, достойного её внимания. Маша не умела объяснить этого себе, но чувствовала что-то в таком роде. Да, Иван Копыто был для неё дикарём, и всё же он умел изъясняться, пусть и не отточенным слогом, и умел слушать. Несмотря даже на вонючую грязно-коричневую кухлянку и привязанные к поясу деревянные языческие амулеты, он настолько сильно отличался от своего приёмного отца-Юкагира и от Чукчей, что Маша, обращаясь к нему, говорила «сударь» и «вы». А ведь он занимал положение не выше крестьянского, а то и ещё хуже – бездомного скитальца. У него ничего не было, кроме ружья, связки ножей и запряжённой оленями нарты, однако он вёл себя как равный среди равных, не проявляя ни тени подобострастия. Наоборот, сквозившая в каждом его жесте независимость заставляла Марью Андреевну чувствовать себя в некоторой степени существом низшего порядка. И это изумляло девушку, даже пугало немного.