В доме, где жила она сама, батареи стали тоже наливаться теплом.
Светлана стояла у батареи, положив ладони на горячий металл. Она стояла у батареи лицом к окну. А за ее спиной, в комнате, сидел Глеб Горелов. Сидел в пальто, и щурясь, теребя в руках кепку — старался оторвать у кепки козырек, что ли.
Светлана стояла к нему спиной, смотрела в окно.
— У тебя совсем нет воли, — говорит Светлана. — Нет характера.
— Знаешь, уж лучше совсем его не иметь, чем иметь плохой характер… — огрызается Глеб.
— Нет, неправда. Лучше уж плохой… А у меня, между прочим, характер неплохой. Скорее — хороший. То есть даже зло берет, до чего у меня терпеливый и мягкий характер!.. Посуди сам, Глеб. Ну что мне за радость от всего этого? Скажи, какая мне радость? Пьянство твое, грубость…
— Я уже извинился. Могу еще раз, если нужно.
— Вот именно: еще раз… Снова простить. И снова бояться, что завтра — все сначала.
Она едва заметно пожимает плечами. Минуту колеблется: говорить ли еще и о том, что в последние дни почему-то стало тревожить ее, а раньше почти не тревожило. Говорить ли?
— И еще вот что. Ты был женат… Ты и сейчас женат, просто — ушел. У нее дети… Все об этом знают. И я знаю об этом… А почему ты от них ушел — никто не знает. И я тоже не знаю.
— А зачем тебе это нужно? Что тебе в этом? Да и рассказывал я… — Глеб нетерпеливо, раздраженно двинул стул.
Уходит? Нет, остался.
— А я тебе не верю. По-моему, о таких делах всего не рассказывают. Всё — только вы с ней знаете…
Сказала так и сама себе удивилась: «Откуда это? Набралась соседской мудрости…» Но уж договорила до конца:
— А на меня люди косятся. Болтают невесть что.
— Значит, людских языков боишься? Так бы сразу и сказала.
— Я ничего не боюсь. — Ладонь Светланы решительно опустилась на ребро батареи. — Но пойми, мне-то что за радость, от этого — от всего, что есть между нами? От всего, что мне досталось?
«И почему не может понять человек: что ей за радость? Никакой радости не принес он ей. А ей хочется, радости. Нужно».
— Знаешь, — язвит Глеб, — эдак на базаре прицениваются: выгодно или нет? Так не бывает, если… любят. Любовь — это уж одно из двух: есть она — значит, есть, нету — нет…
Она долго не отвечает, раздумывая. Потом из стороны в сторону качнулся узел русых волос: не согласна.
— Нет… Я ведь, Глеб, не девчонка. Это девчонки так умеют: раз — и влюбилась по уши. И уже ей никуда не деться. На то они и дурочки… А потом, когда постарше, все иначе. С первого взгляда человек лишь понравится может. Ну, заинтересовать… Только своей любви ты уже сам — хозяин. И тогда начинаешь думать: как дальше-то быть? Стараешься получше узнать человека, разгадать его. Найдешь хорошее — и себя уже уговаривать станешь: «Вот ведь он какой! Какой он замечательный. Такого любить нужно. Нельзя такого не любить!» Или наоборот.
Светлана вдруг оживилась, будто что-то найдя вдруг, обернулась к Глебу:
— Любовь можно растить, понимаешь? Можно растить, а можно не давать ей расти… Понимаешь?
Он сидел понурясь и отрывал у кепки козырек. Сидел и ничего не хотел понимать.
А она стояла и смотрела на него сверху вниз. Сверху вниз, с жалостью, сочувствием и — как будто впервые видя.
Это можно: заставить себя снова, как будто впервые, увидеть то, что уже давно знакомо, — человека, комнату, вещь. Отвернуться или закрыть глаза, а потом открыть — и увидеть как будто в первый раз. Все сразу, и каждую черточку в отдельности.
Глеб Горелов.
Он — большой, с плечами крутыми, широкой — под ордена — грудью. Голова тоже крупна. Открытый лоб, от которого мыском убегают назад прямые темные волосы. Твердых линий подбородок наискось рассечен шрамом. Брови густы и решительны. А ресницы опущены сейчас долу, и не видно, какие у него глаза. Глаза же у него синие…
Они умеют быть ласковыми, эти глаза, и простодушными, как лесные цветки. Могут быть холодными, как свежий срез металла. Могут быть насмешливыми, и тогда в прищуре их таится голубизна…
Могут быть мутными, как болотная жижа. Пьяными… Но тогда меняется и все остальное. Узкими и безвольными становятся плечи. Растрепанные волосы скрадывают лоб. Шутовски выламываются брови. Расплываются твердые линии подбородка… И нестерпимо бледнеет шрам.
Светлана вздрагивает, закрывает глаза. И открывает их опять. И — как будто впервые — видит его руки, Большие и работящие, такие смышленые и подвижные руки прирожденного механика. Про такие руки и говорят: «На все руки…»
Только из-за них можно поверить в человека. Даже полюбить. Даже… целовать их можно.