- Валяй, Баянушко, - усмехнулся Иван.
- Ага... Вот приехал как-то Ваня, крестьянский сын, в стольный город по делам, и вдруг - трубы, фанфары. Бегут глашатаи и возвещают выход к народу царя-батюшки. Ну, на Ваньку, понятно, испуг нашёл: ни коли ж такого не видывал. А царь-то государь выходит на высоко место и в слёзы ударяется:
- Слушай, народ русский: бяда! Казна опустела, нету денег ни чтоб детей грамоте обучать, ни жалование приказным платить, ни на довольствие войску. Поясочки-то придётся всем подтянуть, животики подобрать...
И царь-батюшка первым свой пояс в ладонь шириной, шитый жемчугом да дорогими каменьями подтягивает, а за ним следом и верные слуги его. Народ глупый кушаки поснимал, вдвое сложил да на прежнее место и повязал: всё одно у многих кишка к спине липнет. Стоит и любуется на царских слуг, как те тужатся, пуза поджимают. Спорит, у кого из тех пояс подороже да покрасивше. Вот государь народу ручкой горестно помахал да со всем поездом царским в путь и тронулся. Людишки вокруг снова засуетились: кто за торговлю опять, покупателей сзывает, кто по делам через толпу продирается. Один Иван столбом стоит, никак с места тронуться не может: царя ему жалко. Вот хватает он сбитенщика, что мимо шёл, за рукав да и вопрошает:
- А скажи мне, судырь, как наш батюшка? Небось, теперя по монастырям пошёл, за Расею молиться?
- Да что ты, паря! Каки монастыри?! Дворец у него за городом, на Протве -
100
Протвино. Тамо и отдыхать будут.
- Врёшь, рыжа борода! - остановился приказной. - Царь сим летом изволяет на Клязьме, в Клязьмино, воздухом дышать!
- Ты хошь и чиновный человек, - перебил приказного купец с бородой в пол-аршина, - а говоришь, чаво сам не знашь. Куда сия дорога ведёт?.. Прямо на Пахру. Вот в Пахринску заимку царь и отбыли. И хоромы там почище Клязьминских - двухъярусные.
- Ты на Москве чужак и сам врёшь, - заспорили другие, да Ваня уже не слушал.
Засела ему мысль в голову: тако великое государство, а казны не имеет. Что ж он за Иван, крестьянский сын, коли не поможет Руси-матушке? Махнул рукой: не возвернусь, мол, домой, пока не сыщу клад, да такой, чтоб всему государству хватило. Прихватил ломоть хлеба аржаного в белу тряпицу да и пошёл.
Долго ли, коротко ли брёл, а вот уже и тридесятое царство. Тут-то, думает, я быстро клад обнаружу. И то сказать: испокон веку русские витязи из тридесятого царства то невесту, писаную красавицу, привозили, то скатерть-самобранку... Идёт Ванюшка, идёт. Глядь: хоромы стоят. Да не то, что на Руси у бояр. Почище! Засмотрелся русский человек, глаз оторвать не может. А дальше-то ещё дворец, ещё... Всё царство-государство иноземное дворцами позастроено. Прямо райская жизнь, и всё тут! Дай, думает, поспрошаю добрых людей: как такого богатства достигли? Может, и клада не понадобится. Подошёл к одним хоромам, а за стеною речь родная, русская слышится. Что за диво? Иван - к соседнему дворцу. Опять та же история: собаки бегают, а их кто-то по-русски науськивает. Прошёл Ваня версту по сему земному раю: всё то же. Ни по-французски, ни на немецком наречии ни слова не услышал. Вот растворяются железные ворота у одного из дворцов, и выезжают хозяева четвериком. А кони-то, кони! Иван даже ахнул от удивления. На наших-то, что землю пашут, и смотреть жалко. Глянул боярин местный на хожалого через окошко и велел остановиться.
- Эй, морда русская, чего забрёл сюды? - кричит.
Слуги хохочут.
- А как догадались, вашество? - растерялся Ваня.
101
- Дура! Здеся в лаптях не ходют!
Ну, Иван вспомнил, что вся Росея голодная да нищая за ним стоит, на него надеется, собрался с мыслями и ответствует: так, мол, и так, имею цель найти клад али тайну довольству заграничному вызнать. Пожал боярин плечами:
- Бог их, заграничных, ведат. Я их языка поганого не учил и здеся со своим братом русским предпочитаю говорить. Для дел у меня чиновные людишки есть. А свою тайность скажу. Клады-то самые большущие в земле российской лежат. Никто их не закапывал, земля сама родит. Володею я той землёй в изрядном количестве, беру всё задаром, сюды везу и продаю подороже.
- А сколько, к примеру, с тебя писаря пошлины берут в казну? - интересуется Ваня.
- Ничего не берут. Я их с потрохами купил. Там бумага така лежит, что я гнилые кожи за кордон везу. Вот так. А тута у меня заводики да мануфактуры. Немцы на меня работают! А ну, пошёл! - и толкнул кучера.
Опечалился Иван. Не помнил, как и домой добрёл. А уж осень на дворе. Слышит: колокольчики звенят. То царёвы приказные скачут, подать с крестьян собирают. Выводит он из овина старого козла: вот, говорит, всё моё добро. Порыскали приказные, порыскали: и впрямь нет ничего. Один, что похитрея, пытает Ивана:
- А скажи-ка, брат, как сам-то зиму будешь зимовать, детей насыщать?
- А что? - отвечает Ваня. - Прежде мы ничего не ели, а теперь вдвое больше ничего не будем есть...
Уехали незваные гости, а Иван старшему сыну велит:
- Иди в лес, на ту поляну, что сам знаешь, веди домой подводы со всем нашим добром.
Степан Игнатьевич закончил свою сказку, закашлялся и прижал руку к левой части груди, успев выпалить своё обычное: "Вот вам сказка, а мне бубликов связка".
Рассказывать он был мастер, и несколько его сказочек Дарья даже записала для какого-то использования в школе. Секрет старика заключался в
102
интонации - особой, неторопливо-мудрой для общего повествования, отдельной для каждого персонажа, да такой, что можно было не думать над значением слов: из одной только интонации сказителя всё сразу становилось ясным про любого из его героев. А ещё в особых жестах худых и длинных стариковских рук, которыми он словно дирижировал, направляя музыку слов в нужное русло. Но главное - в чувствах, которые владели им в процессе рассказывания. Мало того, что он сам с головы до пят увлекался, жил повествуемым, так любой слушатель, и не только такой вежливый, как, к примеру, сосед Иван, попадал под обаяние этих чувств, заражался ими и, даже предугадывая сюжет, всё же с удовольствием слушал, чтобы пережить всё вместе с героями. Если, конечно, дед не перебивал себя кашлем, следствием длительного курения, от которого то начинало щемить сердце, то колоть где-нибудь в боку.
- Сердце? - спросила Дарья. - Может, корвалолу?
- Ой...давай...захолонуло так...
Старик выпил лекарство, через некоторое время задышал ровнее.
- Эт тебе, Игнатьич, за твою гневность, - пошутил Иван. - Простил бы уже власть. Самому легче было бы... Ты ведь и похуже времена видел.
- Гнев - грех, но от моего гнева кому плохо?.. А ты вот своим ворам простил?
- Прощать надо раскаявшихся... Раскаявшимся я б и корову простил. Совесть, что проснулась, и большего стоит.
- Вот то-то же. Пойду я, опосля договорим. А то надоел вам своими баснями. Спасибо, хозяйка, за угощеньице!
- Да не за что.
Старик ушёл, грохоча своими тяжёлыми валенками. Слышно было, как во дворе он пару минут беседовал о чём-то с псом: наверное, вразумлял не дремать в разгулявшуюся непогоду и зорче охранять хозяйское имущество.
Иван, собравшийся было провожать гостя, только откинулся на спинку стула, и Дарья заметила, что у мужа закрываются глаза.
- Устал? - заботливо улыбнулась она. - Ложись спать.
103
- Сейчас пойду... Надо выспаться...
- А ты что мне про гаишников, про перекупщиков и прочие неприятности не рассказывал?
- Рассказал же... И так проблем хватает. Знаешь, мы с Орловым подсчитали, и вышло, что, продавая в нашем райцентре, выгадали бы те же деньги.
- Зачем тогда ездить в Морск?
- Здесь мы бы два дня стояли...
- Так ведь и там два дня торговали.
- Кто ж знал? Раньше такого не было, чтоб перекупщики все места в аренду забирали... Что аренда? На базарах теперь с каждого требуют санитарную книжку и сертификат. Вот тоже расходы.
- А вы как же?
- Обошлось на этот раз. И то, наверное, потому, что дали взятку за место. Но Орёл сказал, что больше в Морск с мясом не сунется. Невыгодно, и мороки много. Будет возить по учреждениям, предприятиям...