“Неужели батюшка на ней ездит? - подумал я. - За что только такую купили, когда у народа в карманах - шаром покати?”
Бомжеватого вида мужичок метлой сгребал опавшие листья в кучу. Из подсобного помещения вышел детина с красным лицом, в тонкой черной куртке поверх черного костюма. Детина что-то крикнул мужичку; тот с метлой направился за угол церкви.
Я оторопел: Губастый! Вот так дела! Эх ты, Русь-матушка! Как там писал друг Бродского: “даже Божья церковь и та приблатнилась”…
Губастый из-под бровей посмотрел на нас, но, узнав меня, расплылся в улыбке. Мы пожали друг другу руки.
- Ты чего здесь делаешь? - спросил я Губастого.
- Приставлен для охраны, - пробасил он.
- Да ну! - выпалил я (мне ли не знать, чем Губастый до этого занимался). - А мы вот крестить малого привезли.
- Ты ж, вроде, в Москву уезжал.
- Был и в Москве, недолго даже пожил у Баскака, с ним Дрыщ и Антоха.
- Наслышан, мы связывались как-то по телефону. Они звали меня к себе, но мне тут спокойнее.
- Но все равно удивительно, - хмыкнул я.
Подольше поговорить нам не удалось, вернулся Мишка, позвал пройти внутрь.
Женщины выбрались из машин, перед воротами надели на головы платки, потом мы поднялись в храм.
Я ни разу не был в этой обновленной церкви, поэтому мне все было любопытно. Я с интересом оглядел помещения храма и утварь: голубые стены притвора со свежими фресками под потолком, розовые средней части с различными чинами. Обновленный иконостас с тремя или четырьмя старинными иконами, может даже, сохранившимися от старой церкви, и тяжелые хоругви справа и слева от него придавали всему антуражу торжественный вид. На кануне и кое-где на подсвечниках догорали свечи, но сейчас кроме нас в храме никого больше не было, значит, все пройдет спокойно, никто батюшку отвлекать не будет. Он еще не подошел, может, облачался, мы терпеливо ждали. Наконец батюшка вышел из алтаря, подошел к нам, пригласил выйти вперед родителям и крестным ребенка, еще раз прочитал нам наставления, напомнил, что кому делать.
Люся передала Павлика в мои руки, Нина пристроилась рядом с нами.
Павлик (всем бы такого спокойного ребенка) даже не хныкал. Батюшка начал речитативом читать молитвы. Его мягкий, бархатный голос звучно разносился по церкви, взлетал до потолка, отражался от стен, усиливая восприятие.
Я внимательно прислушивался к тексту, но из целого улавливал лишь отдельные фразы - церковнославянский язык в чтении скороговоркой воспринимался мной с трудом, однако и то, что долетало до моих ушей, врезалось прочно. А когда батюшка, повернув нас на запад, неожиданно вопросил: “Отрицаешься ли ся сатаны, и всех дел его, и всех аггел его, и всего служения его, и всея гордыни его?” - меня и вовсе словно пронизало током.
- Отрицаешься ли ся сатаны, и всех дел его, и всех аггел его, и всего служения его, и всея гордыни его?
- Отрицаюся.
- Отрицаешься ли ся сатаны, и всех дел его, и всех аггел его, и всего служения его, и всея гордыни его?
- Отрицаюся…
Я вроде как отвечал за маленького, бессловесного еще Павлика, но понимал, что отвечаю, скорее, от своего имени.
- Отрицаюся.
Отрекаюсь от своей прежней безалаберной жизни, от своего бездумного следования течению, отрекаюсь от дьявольских соблазнов и наваждений, прошу прощения у Господа за все совершенное.
Я закрыл глаза и на миг представил себе, как отрываюсь от земли и сквозь разверстые стены уношусь вверх, воспаряю над атмосферой, сливаюсь с космосом, достигаю просветления.
- Отреклся ли еси сатаны?
- Отрекохся.
- Отреклся ли еси сатаны?
- Отрекохся.
- Отреклся ли еси сатаны?
- Отрекохся.
- И дуни, и плюни на него!
С радостью! Я дунул и плюнул на него, озаренный светом, очищенный и уверовавший, что теперь божественный свет непременно будет всегда и везде сопровождать меня и дальше. Верую!
И этот свет я увидел и в лицах других, и в лице маленького Павлика, когда после окунания в купели, помазания, облачения в одежды и пребывания в святая святых, Люся взяла его на руки. Почувствовав мать, он заулыбался, радостно замахал крохотными ручонками, живее зачмокал во рту соской.
Я глаз не мог оторвать от его просветленного лица. Такой чистоты и наполненности я давно не видел. Безмятежная радость его и мое по-новому воспринятое чувство очищенности и меня наполнили счастьем. Может, именно этого ощущения мне не хватало. Может, роди мы с Лидой ребенка, и наша жизнь стала бы другой, скрепила бы угасшие между нами отношения новой радостью, новым счастьем, а наша жизнь обрела бы новый смысл? Все бы могло быть, но теперь на эти вопросы, я понимал, никто мне, к сожалению, не ответит.
40
После церкви мы вернулись к Сигаевым. Ели, пили, обмывали рождение нового христианина. Погода только радовала. Несмотря на середину сентября, солнце по-прежнему стояло высоко, заполняя комнаты квартиры Сигаевых светом.
Я еще не отошел от переполнявших меня в церкви чувств. К ним добавилось ощущение грядущих перемен. Скажи мне кто сейчас, что есть в жизни отчаяние, безысходность, черные дни, я бы его послал куда подальше: в моем лексиконе теперь не будет подобных слов. Снова зажженный в груди очаг, я был убежден, никогда не погаснет, меня больше никто не обманет. Я не уверен полностью, что научился отличать добро от зла, свет от тьмы, но то, что ложь и лицемерие существующего мира я познал на собственной шкуре - было несомненно. Ожоги на душе навсегда останутся напоминанием об этом.
Что меня ждет впереди? Сие, как говорится, нам неведомо. Через несколько месяцев начнется двадцать первый век. Кто-то начало его объявил концом света, некоторые обрушиваются на мир проклятьями, кончают жизнь самоубийством, я же лелею в себе жар будущей жизни. “Будем как солнце”, - как говорил известный поэт.
Маленький Павлик, поев, быстро уснул. Мы старались сильно не шуметь.
Через час с небольшим родители Люси стали прощаться: им хотелось добраться в свой город до наступления темноты, но на выходные они обещались приехать. Я тоже решил откланяться: от обильных, не столь часто проявляющихся эмоций я что-то подустал, мне бы скорее теперь остаться одному, “переварить” новые впечатления.
Мишка с Люсей попытались было меня отговорить, но я был непреклонен: еще увидимся, да и вам, наверное, уже хочется отдохнуть.
День стоял чудесный: на голубом небе застыли белые облака, ветви на деревьях не шелохнутся, городские кварталы окутала тишина.
Я вышел к рынку, народу в рядах между ларьками поредело, торгаши стали закрывать свои точки.
К родителям решил сегодня не ходить - я предупредил их, что буду на крестинах у Сигаевых, позвоню только, что вернулся.
Я стал подниматься вверх от рынка мимо шестой школы. Еще издалека, сквозь металлическую сетку забора, увидел, что на том месте, где когда-то Ирина кормила своих котов, кто-то занимается тем же, - милосердие никто еще у нас не отменял.
Как там, интересно, Ирина? Элла брякнула что-то несуразное, мол, она беременна, только от кого, никто не знает. Я бы, наверное, узнал об этом из первых уст. Если бы не уехал. А так загадка остается загадкой, хоть и закрадываются всяческие подозрения: а вдруг ребенок, вынашиваемый Ириной, мой? Нет, я не допускал такой мысли. Ни в Москве, ни здесь.
Я приблизился к воротам школы и решил взглянуть на благодетельницу поближе, она как раз оказалась ко мне боком. Я чуть не ахнул: Ирина! - только немножко раздавшаяся в боках и округлившаяся; вот почему я ее не узнал со спины издалека (где делась ее хрупкая фигурка?). Выходит Элла не соврала: Ирина на самом деле на сносях.
“Сентябрь, август, июль, июнь…” - я стал машинально считать месяцы по убыванию. Если все протекает, как у обычных здоровых матерей, если… Чем черт не шутит? Может, это моя судьба, мое будущее? Я разве могу быть плохим отцом? Да и Ирина, признаться честно, мне всегда нравилась.
Я больше не раздумывал, крикнул: “Иришка!” и решительно шагнул во двор школы.