— Знаю я эту историю… — перебил Павел Дмитриевич. — Отец не смог смириться, а я вот могу… Ты это хочешь сказать? Может, мне тоже надо было прийти в ЦК и заявить, что мне не нравится творящееся сверху донизу лихоимство?
— Ты не пошел бы, — усмехнулся Вадим Федорович.
— Не пошел, потому что меня за дурака приняли бы, — вспылил Павел Дмитриевич. — Вот ты меня критикуешь, а сам? Что ты сам-то сделал?
— Я книгу пишу, — устало сказал Вадим Федорович. — И не молчу о наших недостатках, уж ты-то должен это знать.
— Поэтому, наверное, дорогой Вадик, тебе и премий не дают, по телевизору не показывают, в газетах-журналах о тебе не пишут… А тех, кто хвалит руководителей, кланяется им, награждают, они в лауреатах ходят, при должностях… Вспомни, какие песни они запели, когда у нашего вождя вышла первая брошюрка. Этот ваш Михаил Монастырский назвал ее книгой века, нашей Библией, которую еще потомки изучать будут…
— Я верю, что многим приспособленцам и подхалимам еще стыдно станет за эти награды и премии!
— Правдолюбам-то, Вадик, ох как трудно в наше время живется, — вздохнул Павел Дмитриевич. — Мешают они, путаются под ногами. Их стараются поскорее убрать, сплавить на пенсию… А вот славословам и приспособленцам живется вольготно! Им все! Бери, ничего не жалко!
— Наверное, я несовременен… Славить рвачей и вельмож я никогда не стану; угодничать — тоже. Неужели тебе было бы приятно, если бы я тоже пел в этом хоре деляг и подхалимов?
— Но если жизнь такова!
— Значит, ее нужно переделывать, Паша! — резко вырвалось у Казакова. — Не бывает так, чтобы все время черное называли белым, и наоборот! Нельзя же всех обмануть! Да и оглупить теперь уже трудно. И уж кто-кто, а ты в Москве больше других видишь и слышишь…
— Вижу, слышу и… молчу, — понурил голову Павел Дмитриевич. — И если бы кто-либо услышал сейчас мои слова, я бы отрекся от них, Вадим.
— А знаешь почему? — усмехнулся Казаков. — Вырождаются Абросимовы. Вспомни нашего деда Андрея, твоего отца — Дмитрия Андреевича, наконец, моего родного батю — Ивана Васильевича Кузнецова. Какие люди были, а? И времена ведь были тогда жестокие. Они же выстояли, не согнулись в войну, да и после… Почему же ты держишься за свое кресло и снизу вверх смотришь на начальство? Где же твоя абросимовская гордость, прямота, честность?
— Ты перехватил, Вадим, — осадил его Павел Дмитриевич. — Давай прекратим этот разговор. То, что происходит сейчас, дорогой, от нас с тобой не зависит…
— От кого же тогда? От лизоблюдов, подхалимов, славословов?
— Почему же ты не напишешь в газету или журнал? — подковырнул Павел Дмитриевич. — Выскажись…
— Пытался, — сказал Вадим Федорович. — И в газету писал, и в ЦК партии, и на собраниях выступал…
— И чего добился? Ладно, читатели тебя любят, а официально ты не признан. Выходит, не ко двору ты пришелся, Вадим!
— Выходит, — устало согласился тот.
— По-прежнему критикам книг не даришь?
— И не буду! Критики, Паша, славят начальство, а кто я для них? Что они с меня будут иметь? Издание своей монографии? Поездку за рубеж? Должность в издательстве или журнале?
— Что же тебя волнует?
— Признание читателей, для которых я пишу. Вот его-то я ощущаю все время. Этим, Паша, и счастлив… Давай о чем-нибудь другом лучше поговорим, все это давно уже мне осточертело!
— И все-таки поверь, Вадим, нельзя замыкаться только в себе. Ты в Москве-то бываешь в два года раз! А ведь в столице все решается. Ты хоть в Союзе писателей-то бываешь?
— Был несколько раз в ЦДЛ, в ресторане… Там великолепно можно пообедать.
— А твой творческий вечер…
Казаков положил руку на плечо друга:
— Хватит, Паша!.. Если не замолчишь, ей-богу, спрячусь от тебя в землянку!
Снова по лесу разнесся протяжный скрип. И будто это был сигнал — на болоте дружно заквакали лягушки. Если поначалу их нестройный концерт раздражал, то скоро в нем появилась какая-то своя неповторимая стройность, мелодия, что ли. Приторный запах какого-то пахучего растения щекотал ноздри. В кваканье вплелось комариное зудение. Скоро целые полчища комаров окружили их. Сначала они терпели, то и дело награждая себя по лицу звонкими шлепками, потом побежали спасаться в машину, но и туда ухитрились пробраться несколько штук.
— Чертовщина! — рассмеялся Павел Дмитриевич. — Когда здесь жили в землянках, не замечали комаров, а сейчас страшно даже представить, что можно здесь один на один с ними ночь провести! Изнежились мы, что ли? Или комары стали злее?