«Откуда у нее столько энергии утром?» – подумала Фрида, села в кровати, протерла глаза. Тут ей вспомнился Исмаил, и ее вновь охватило странное чувство, в котором смешались приятное волнение и страх. Она встала и подошла к окну, выходившему во внутренний дворик. Пожелтевшие листья инжира ковром лежали вокруг ствола. Она приоткрыла створку, глубоко вдохнула запах влажной после ночного дождя земли. Затем подошла к шкафу, достала белую блузку и темно-синюю юбку и положила их на гладильную доску. Утюг был еще теплый, рядом с доской стоял таз с крахмальной водой. Фрида несколько раз окунула больничный халат и отжала. Пока халат подсыхал, побрызгала крахмальной водой и на блузку с юбкой. Запахло нагретой тканью, а снизу доносились ароматы свежезаваренного чая и поджаренного хлеба. Благословенные запахи утра!
Когда они вместе с отцом и Эммой вышли на улицу, была уже половина восьмого. В одной руке Фрида несла увесистую сумку с книгами и вещами на неделю, а в другой держала недоеденный бутерброд.
Фрида очень любила вот так, по понедельникам, втроем ехать на трамвае до пристани в Кадыкёе, а оттуда на пароме до Каракёя. Они как будто оставляли в стенах дома свои роли – отца, старшей сестры, младшей сестры – и вели себя друг с другом на равных, обсуждая новости. На неделю закрылись ежедневные газеты «Тан», «Тасвир-и Эфкяр», «Хабер». Говорили, что теперь очередь франкоязычной «Ле Журналь д’Орьян»[18]. Все они критиковали внешнюю политику властей. Сестры посетовали, что не могут раздобыть нормальные перья для письма. Марка «Фабер» канула в лету, а турецкие ручки «Нур» царапали и рвали бумагу, словно это гвозди. Ухватившись за слово «гвоздь», Шмуэль Шульман пожаловался, что уже и гвоздей не достать.
– Теперь, когда мне нужно забить гвоздь, – сказал он, – я не покупаю новый, а ищу в коробке старый. Но это еще ничего… Что меня по-настоящему беспокоит… Девочки, не сорите деньгами, все экономьте: нас ждут еще более тяжкие дни! Я, конечно, сейчас говорю о тех, кто в этой стране в меньшинстве…
Первым занятием была анатомия. После свежего дыхания моря зловоние морга – смесь карболки и гниения – показалось Фриде сильнее и невыносимее, чем в первый раз.
Группа встала у «своего» трупа. Исмаил был уже тут. Он переходил от группы к группе, от трупа к трупу, показывал, советовал. Встретившись глазами с Фридой, он кивнул ей. Глаза девушки просияли нежностью и радостью, и у него потеплело на душе.
Сокурсники, насвистывая, точили ланцеты; почему-то они напоминали ей юных подмастерьев столяра, которые, несмотря на холод и тусклый сероватый свет в мастерской, весело пересмеиваются и болтают. Она и сама работала с удовольствием и, двигаясь постепенно от головы вниз, дошла уже до кистей. Она так увлеклась, что не заметила, как Исмаил встал у нее за спиной и прошептал на ухо:
– У тебя уже совсем неплохо получается!
Фрида поблагодарила его смущенной улыбкой и продолжила работать. Терпеливо сняв кожу с руки, теперь она могла рассмотреть все нервные узлы и волокна, все сосуды во всем их совершенстве. Хотя сам труп молодой женщины, над которым Фрида так долго трудилась, приобрел уже ужасающий вид: конечности усохли, кожа была изрезана во всех местах.
– Но эстетически это полная катастрофа! – посмеялся Исмаил, вновь склонившись к ее уху, и добавил: – Приходи в сад после занятия, решим, в какой кинотеатр пойдем.
Холодный, уныло-серый, с высоким потолком зал анатомического отделения, пропахший карболкой, от которой жгло в носу, показался Фриде сейчас таким светлым и прекрасным. Ведь это место их первой встречи с Исмаилом, их первого разговора.
Она попыталась собраться. О какой встрече, о каком кино может идти речь? Куда все это заведет ее? Прогуляться с Исмаилом до пристани, позволить ему взять себя за руку, пойти с ним вдвоем поздно вечером в кино… Он не иудей. Он чужой. Между ними не может быть ничего общего. Не должно быть… Лучше всего, пока не поздно…
– Договорились, встретимся в саду! – растерянно услышала она свой голос словно со стороны.
Впервые с начала учебного года она собиралась в кино, впервые выходила из дома так поздно вечером и впервые в жизни шла куда-то с мужчиной, который не приходился ей родственником. Фрида невероятно волновалась. Исмаил ждал ее у кинотеатра в семь.
Зеркало в полный рост было только в комнате хозяйки пансиона, мадам Лоренцо, которая куда-то ушла, вопреки обыкновению. Но Фриду в тот вечер словно сам дьявол подзуживал. Она спустилась на первый этаж и повернула ручку двери в ее комнату. Заперто! Тут Фриде стало неловко при мысли, что хозяйка ей явно не доверяла и что она оказалась права. Фрида вернулась к себе, перескакивая через три ступени, как будто за ней кто-то гнался. Пришлось довольствоваться крохотным зеркальцем. Она разглядывала себя. Волосы прямые как палки. Завить их надолго оказалось не под силу ни бигуди, ни щипцам. Зато они шелковистые и блестящие. Щеки круглые, пухлые, а так бы хотелось, чтобы они были впалые, как у Греты Гарбо! Поговаривали, что звезда удалила по зубу с каждой стороны. Может, однажды и Фрида, кто знает. Но лучше ценить то, что имеешь. Наконец, Фрида улыбнулась своему отражению: она начинала нравиться себе. Волосы она соберет в хвост, наденет просторное теплое платье, берет сдвинет чуть набок, а плащ просто накинет на плечи. Нарядившись, Фрида вновь бросила взгляд в зеркальце и решила, что теперь выглядит шикарно.
18
«Тан», «Тасвир-и Эфкяр», «Хабер», «Ле Журналь д’Орьян» (на франц. языке) – ежедневные общественно-политические центральные газеты, накануне и во время Второй мировой войны критиковавшие власти за сотрудничество с немецким режимом.