– Ты все на выходные приезжаешь, – нашелся Александров. – В будние дни я тверезый, укуси тя вошь!
– Где сейчас работаешь-то? – спросил Абросимов. – Или тунеядствуешь? Кому нужен пьяница-то?
– Мы – земля, Паша, – куражился Борис Васильевич. – На таких, как я, Расея-матушка держится. Были бы руки, а работа всегда найдется.
– А голова, выходит, ни к чему? – вставил Казаков.
– Это тебе, Вадя, голову нельзя травмировать – куска хлеба лишишься, а мне башка для равновесия нужна. Мои думы короткие, как мышиные хвостики: бутылку бы да приятеля для душевной беседы…
– Из промкомбината-то прогнали?
– Вот ты попрекаешь меня водкой, Павел Дмитриевич, – обиделся Александров. – А не спросил, почему я горькую пью. Душа свербит: женка от меня ушла, дочка гоже за версту обходит… Тут и святой с горя горького запьет!
– Потому и ушли, что пьешь, – заметил Абросимов. – Красивый мужик был, а на кого сейчас похож? Глаза белые, нос красный…
– Рано ты меня хоронишь! – хорохорился Борис Васильевич. – Нынче пью, а завтра брошу!
– И это я не раз от тебя слышал, – обронил Абросимов. – Не бросишь ты, Боря, крепко тебя бутылка за горло взяла!
– Это я ее за горлышко держу! – пьяно рассмеялся Александров.
Вадим Федорович молчал. Он присел на скамейку и прислушивался к разговору. Когда он здесь зимой жил, Александров частенько заходил к нему стрельнуть на бутылку красного, а то и просто почесать язык. Он не обижался, если ему и отказывали, садился на порог – стул отодвигал в сторону – и, встряхивая кудрявой головой, будто отгоняя назойливую муху, принимался философствовать: почему, дескать, русский мужик пьет? Да потому, что ему наливают. Хорошего продукта в магазине не найдешь, а водка-вино всегда стоят на полках, бери и пей сколько душа пожелает… А душа желает до отказа, пока ноги держат. Ведь ежели разобраться, то пить – это еще потяжелее, чем у станка вкалывать. Водка, она много сил от человека отнимает. Радости – на час, а горя – на неделю. Послушаешь Александрова, так он все понимает. Все понимает, правильно оценивает, а все равно пьет.
Вот и сейчас Борис Васильевич, найдя слушателя в лице Павла Дмитриевича, принялся распространяться о тяжелой мужицкой доле в наше время…
– … Баба, она теперь на мужика плюет с высокой колокольни! Чихать на него хотела, на мужика. Чуть что – забрала детишек и вон из дома. А то и самого хозяина на порог не пустит. А наша власть за бабу горой! Попробуй поучи ее маленько, тут же участковый на мотоцикле с коляской подскочит – и в Климово А там разговор короткий: получай, сердешный, десять или пятнадцать суток и чини милицейский гараж или печь в отделении перекладывай. А то двор подметай. Там завсегда работенка найдется… Не боится баба мужика, а отсюда и все неприятности наши! Забыла церковную заповедь: да убоится жена мужа своего! Поругаешься с женкой, душа распалится – ну и куда идти? Чтобы остудить душу-то. Ноги, глядишь, сами собой ведут в магазин, а там завсегда найдется добрый человек, который бутылку купит, ежели у самого в кармане пусто… Вот куда мне нынче податься? Сын давно уже служит на стороне. Летчик он, на реактивных летает. В год раз наведается, и то спасибо. Ваня-то не в меня: в рот не берет проклятую! Но меня понимает, сочувствует… Надо, мужики, душу мою понять, а душа горит-пылает! Выпить просит… Я уж бутылку и не прошу, а стаканчик поднесете?
Павел Дмитриевич взглянул на Казакова: дескать, как быть?
– Нет, Боря, не поднесем мы тебе стаканчик, – сказал Вадим Федорович. – Во-первых, хватит тебе, а во-вторых, преступление это – подносить тебе. Я поднесу, другой, третий… Напьешься ты как свинья, а наутро меня же проклинать будешь.
– Это верно, – ничуть не обидевшись, согласился Александров. – Лучше бы оно, это утро, и не наступало… Коли денег нет, не опохмелишься. А лежать на полу и глядеть в плывущий потолок ох как тяжело, братцы!
– Иди проспись, Борис, – посоветовал Абросимов.
– Жалеете, значит? – вдруг заартачился Борис Васильевич. – А вы всех пьяниц пожалейте! И поломайте головы, почему их так стало много на Руси. Раньше-то так люди не пили! Да и дурачков было мало – на две деревни один, а сейчас только у нас, в Андреевке, четыре…
– А ты умный? – усмехнулся Павел Дмитриевич.
– Умом меня бог не обидел, а вот глотку луженую определил мне, значит, пью я сразу за троих… За вас обоих, братцы Абросимовы! Как Христос, страдаю за народ! Понимать надо, а вы… Эх, да что толковать. Воробей торопился, да невелик родился... Видно, каждому из нас на роду свое написано: тебе, Вадим, книжки писать, тебе, Павел Дмитриевич, людьми командовать, а мне – быть горьким пьяницей… Когда тверезый, я есть земля, а как напьюсь, так над ней, землей, воспаряю, и тогда мне сам черт не брат!
Подал каждому руку, взъерошил на голове волосы и твердо зашагал в противоположную от своего дома сторону. Постепенно его шаги замедлились, он остановился, ругнулся себе под нос и снова вернулся к ним.
– Пойду ночевать в будку путевого обходчика… – сказал он. – Когда-то твой дед Андрей Иванович там дежурил, а теперь, как поставили светофоры, будка пустует…
Борис Васильевич зашагал через лужайку к станции. У двух сосен он остановился, с хитрой усмешкой посмотрел на них, погрозил корявым пальцем:
– Я – земля! Пришел из земли и уйду в землю. – Захихикал и снова пошел своей дорогой.
– Глубокая мысль! – рассмеялся Павел Дмитриевич.
– И ты и я вроде бы осуждаем пьянство, а пришел человек, попросил, и мы уже готовы ему вынести бутылку, – сказал Вадим Федорович. – Потому пьяницам и вольготно живется у нас, что их жалеют. Есть у Бориса деньги, постучит в окошко продавщице, и она тут же ему бутылку протянет. Специально под кроватью ящик держит, чтобы всегда выпивка была под рукой. За перевыполнение плана еще и премию получает.
– Ты проявил твердость, – вздохнул Абросимов. – А я ведь дрогнул, хотел угостить старого приятеля.
– И я, как приехал сюда, дрогнул, – признался Вадим Федорович. – А потом решил твердо: никого не угощать, не давать на водку денег. И ходить последнее время стали меньше.
– Хороший мужик-то, – с горечью вырвалось у Павла Дмитриевича. – Ведь золотые руки у него. Помню, шахматные фигурки из металла выточил – хоть в музей ставь под стекло.