В последний вечер в Ялте Казаков опять столкнулся с Луковым. Критик демонстративно отвернулся от него, что Казакова только насмешило: ну чего из-за пустяков дуется? Все и всех знающий Маляров рассказал про Николая Евгеньевича – тот преподавал современную литературу в сельхозтехникуме на периферии, потом перешел в пединститут, там защитил кандидатскую диссертацию о раннем Горьком, благодаря завязавшимся связям перебрался в Москву, где несколько лет работал в университете, с третьей попытки защитил докторскую о позднем Горьком. ВАК еще два года не утверждал, но и тут пронырливый Луков при помощи приятелей все-таки пробил свою диссертацию. Он в это время уже работал редактором в каком-то специализированном издательстве, где напропалую печатал филологические труды своих покровителей.
– Липовый доктор, – заключил свой рассказ Маляров. – Таких сейчас много расплодилось! Защищают докторские на Пушкине, Лермонтове, Достоевском, Шолохове и двух-трех других советских именитых писателях… Каждый состоит при каком-либо журнале и заправляет там критикой: хвалит, кого прикажут, ругает, кого велят… В журналах ведь тоже свои группы и группки. Тронь кого-либо из своих – тут же на тебя набросятся, как псы цепные: «Бьют наших!» – Повернув к Вадиму Федоровичу круглое лицо со светло-голубыми глазами, Виктор Викторович посмотрел на земляка: – Луков – опасный и мстительный тип! Он в библиотеке спрашивал твой последний роман. Правда, не нашел.
– Мне повезло, – усмехнулся Казаков.
– В библиотеке кто-то из писателей тоже интересовался тобой, вернее, твоими книгами, – вспомнил Виктор Викторович. – Там и Славин был. Ну зашел разговор о тебе, он и говорит: «Такого писателя не знаю».
– Думаю, он хорошо позаботился о том, чтобы и другие меня не знали… – сказал Вадим Федорович.
– Славин все может, – заметил Маляров. – Умный мужик! С ним ссориться нельзя: съест с потрохами!
– Не боюсь я его.
Они сидели после ужина в парке Дома творчества. К вечеру здесь становилось оживленно: прогуливались пожилые парочки, на спортивной площадке играли в настольный теннис, бросали резиновые круги на наклонную доску с зубьями. На другой скамейке сидел известный литературовед и негромким хрипловатым голосом рассказывал обступившим скамью молодым людям что-то смешное. То и дело слышались громкие взрывы смеха.
– Участник взятия Зимнего дворца в семнадцатом, – кивнул на маленького, плешивого, розовощекого старичка Маляров. – Восемьдесят пять лет, а еще не утратил чувство юмора! Послушаешь его, так это он совершил революцию.
– Действительно брал Зимний?
– Врет, – отмахнулся Маляров. – Маразматические байки травит… Не удивлюсь, если однажды заявит, что он папа римский.
И тут они увидели Лукова с той самой худощавой девушкой, с которой тот сражался в настольный теннис. Невысокий, грузноватый критик изрядно вспотел, белая тенниска под мышками пошла мокрыми кругами, блестел круглый лоб, посверкивали капельки на лысине. В кармашке его тенниски розовел цветок. Увидев их, девушка замедлила шаги, что-то тихо произнесла. Луков недовольно ответил, тогда девушка резко повернулась и зашагала прочь. Критик тут же трусцой припустил за ней. С минуту они стояли у фонтана с золотыми рыбками и, по-видимому, препирались, а затем прямиком направились к Казакову и Малярову. Девушка на ходу вынула из полиэтиленового пакета толстую книгу в коричневом переплете.
– Вадим Федорович, познакомьтесь с поклонницей вашего таланта… – любезно проговорил Луков. Чувствовалось, как ему трудно было выдавить это из себя. И смотрел он чуть в сторону.
Девушка, явно смущаясь, протянула Казакову книгу. Это был его роман, написанный несколько лет назад. Под своим портретом он коротко написал размашистым почерком несколько слов, предварительно попросив девушку повторить имя и фамилию. Ее звали Зинаида Иванова. Во время этой процедуры Николай Луков со скучающим видом смотрел на играющих в настольный теннис.
– Я еще студенткой вам написала, Вадим Федорович, когда прочла ваш роман, – произнесла она. – Это было мое первое в жизни письмо писателю.
– Я вам ответил? – спросил Казаков.
Он не всегда имел возможность ответить, хотя и старался это делать. В конце концов, читательские отклики – это было, пожалуй, единственное, что всегда его поддерживало, вселяло уверенность в себе, он всегда ценил их и считался с мнением читателей.
– Я и не ждала от вас ответа, – улыбнулась Зина. – Я прочла очень много разных книг, а вот написать захотелось только вам. Большое вам спасибо за ваши романы… Мои подружки умрут от зависти, когда я покажу им ваш автограф!..
Маляров добродушно проговорил:
– Фолкнер получал письма со всех концов света и никогда никому не отвечал. Когда он умер, в его доме нашли большую комнату, всю забитую нераспечатанными письмами… И знаете, почему он их не читал? – Виктор Викторович обвел присутствующих хитрыми глазами. – В детстве он работал почтальоном и с тех пор возненавидел письма!
– Вы тоже подражаете Фолкнеру? – усмехнулся Луков.
– Я никому не подражаю, – ответил Вадим Федорович. – И не терплю эпигонов.
– Вадим Федорович, в пединституте моя курсовая была посвящена вашему творчеству, – сказала девушка.
– Зина учится в аспирантуре, – вставил Николай Евгеньевич.
– В моей будущей диссертации я целый раздел отвела вам, – продолжала Зина. – Но, к сожалению, я почти не нашла в библиографии материалов о вас.
– Сколько книг написали, а о вас почему-то критики не пишут, – проговорил Луков. – Как вы думаете, почему?
Казакову следовало бы промолчать: он-то отлично знал, почему о нем не пишут.
Когда Вадим Федорович все это напрямик выложил критику, тот, багровея, долго молчал, а потом взорвался:
– Не я один про них пишу! В любой газете, журнале можно встретить их имена. А почему? Потому что эти писатели сейчас самые видные в стране…
– Именно сейчас… – усмехнулся Казаков. – И вы искренне верите, что эти писатели и завтра, – он подчеркнул это слово, – будут видными и знаменитыми?
– Я уже говорил: Луков и подобные ему хвалят лишь тех, у кого власть и сила, – вставил Маляров. – Будь ты, Вадим, начальником, он и тебя бы хвалил.