— Эрта, — тихо сказала девушка и тут же хрюкнула, готовясь, судя по всему, к продолжительным завываниям при одном пожилом зрителе.
— Ты, если надумаешь реветь, учти, — посмотрела я на палку в своих руках, — я такие приступы лечу еще лучше, чем все остальное, сечешь?
Эрта энергично закивала и тут же отхлебнула воды из стакана, попутно проливая часть содержимого себе на платье.
— Знаешь ее? — кивнула я в сторону той, что уже привыкла называть именем, какое принято давать безымянным больным женского пола.
— Да, — очередной нервный кивок.
— Вот что, Эрта, — опустилась я рядом с ней на кушетку и заговорила уже так, как это делают пожилые люди, обращаясь к своим бестолковым, но любимым внукам. — Зачем тебе это, дочка? Ты же молодая, сынок у тебя такой чудесный, к чему все это? — спросила я, проведя рукой по голове девушки.
Я так отвыкла жалеть кого бы то ни было открыто… Проявлять свои чувства через прикосновения, слова, жесты. Так что неизвестно, кого из нас больше шокировал такой вот шаг с моей стороны. Как это ни глупо прозвучит, сколько бы я ни утверждала обратное — я всегда с ними, с живыми, что окружают меня. Жалею их, переживаю за них. Раньше это было естественным состоянием для меня, как и проявление подобных эмоций. Но сейчас — почти дико. Особенно трогать кого-то. Очень странно. Но если уж я решила выбираться из собственной скорлупы, то стоит начинать. Понемногу, по крошечному шажку в одно доброе слово. Доброта, милосердие, открытость — это смелость. Я хочу снова стать смелой, я устала бояться саму себя и вздрагивать каждый раз, думая о том, куда может завести меня мое сердце, если кто-нибудь лишний узнает, какое оно на самом деле.
Вопреки всем моим угрозам, из глаз девушки по моему прикосновению, точно по команде, покатились две крупные слезы.
«Ну привет, вот тебе и пожалела», — растерянно наблюдала я за тем, как теперь рыдает эта молодая женщина. Достала из кармана куртки небольшой отрез ткани и тут же вытерла сопли подозреваемой. Поразмыслив, отерла и слезы: вдруг перестанет? В результате размазала и то и другое по лицу несостоявшейся душегубицы.
Когда я уже была готова свернуть с выбранного пути и провести воспитательную работу по старинке, Эрта заговорила.
— Мне было семнадцать, когда я попала в его дом, — сквозь слезы проговорила она. — Работа всегда была тяжелой, сколько я себя помню, вся моя жизнь складывалась из мытья, уборки, шитья, хлопот по чужому хозяйству. Встаешь — еще темно, ложишься спать — уже темно. Хорошо, когда хозяева заняты больше собой, чем тем, что у них под ногами. Потому как, если тебя заметят, то, значит, изобьют. По-другому не бывает… не бывало, пока я не попала к нему. Он аланит, — с придыханием в голосе, которое не стало для меня неожиданным, сказала она, — самый красивый, сильный и добрый, какого я когда-либо встречала. Даже подумать не могла, что он обратит свое внимание на меня. Но… со мной прежде никогда такого не случалось. Ни один мужчина не был со мной таким. Я даже не пыталась устоять, просто отдалась ему, стоило ему сказать, что он хочет этого со мной. Забеременела почти сразу, хотя и не была такой дурой, чтобы не заботиться о возможных последствиях… Не знаю, как это случилось! — вновь заревела она. — Но уж чего не смела и ожидать — так это того, что он будет этому счастлив! Вы бы видели, как он радовался, когда узнал! Сказал, что я исполню его мечту! — точно пытаясь меня в чем-то убедить, воскликнула она. Хотя, чует мое сердце, она убеждала в этом себя.
— И что же пошло не так? — тихо спросила я.
Эрта на миг замолчала, поджала губы и с ненавистью уставилась на кровать, где лежала Тереза.
— Это она во всем виновата! Я знала, что он никогда на мне не женится, как и то, что освободить меня или перевести в личный гарем у него не получится. Его просто не поймут и не позволят ему этого сделать. И никогда не рассчитывала на нечто подобное… — она замолчала, точно раздумывая, как рассказать о том, в чем видела причину всех бед, свалившихся на ее голову. — Все, о чем я мечтала, — это быть рядом с ним и с моим ребенком, что уж у нашего сына все будет совсем по-другому.
«Все, чего я хочу, Киран, — сквозь боль в сжавшемся сердце, — чтобы Дорин был с нами… Как такое может быть, что он послан нам, чтобы мы потеряли его? Точно искра, оторвавшаяся от огня, он однажды угаснет, и все, что у меня останется… что у меня останется?»