- Меня зовут Василий, - представился Дорохов.
- Я знаю, вы должны быть на вахте, внизу, вы дверь не закрыли, и я сегодня прошла, не предъявив удостоверения.
- Оп-паньки... - скис Дорохов.
- Не переживайте, я никому не скажу.
- Тогда скажите мне, почему такая красивая девушка моет полы?
- А что, внешний вид каким-то образом определяет род занятий? - девушка улыбнулась. - У каждого есть свои причины быть там, где он есть.
- Извините, Варя. Вы нам позволите заняться своими делами?
- Конечно-конечно, я заканчиваю.
Уже у рабочего стола Кошкин поймал себя на мысли, что ему хочется оглянуться, еще раз увидеть Варю, а главное - он сравнивает ее с Леной Варламовой. С той Леной, которую он знал почти двадцать лет назад. Сравнение ни к чему не привело, а только мешало сосредоточиться. Дорохов уловил заминку и шепнул:
- А брюзжанье Мариловны тебе меньше мешало.
Потом они некоторое время спорили, кому вызволять Мариловну, но Дорохов буквально задавил Кошкина офицерским авторитетом и орденом мужества. Сергей Павлович махнул рукой:
- Только не геройствуй лишнего!
- Я просто посижу у нее в гостях. В магазин, если надо, мы сходим вместе...
* * *
Следующий вечер был спокойным и тихим. После работы Кошкин некоторое время бесцельно бродил по городу. Скорее, он прогуливался не по улицам, а где-то глубоко внутри себя. Поэтому окружающее его заполненное заходящим солнцем пространство казалось виртуальным, и ощущение это усиливалось отсутствием ветра и голодных весенних комаров. Взгляд изобретателя был проникновенно печален, отчего прохожие иногда смотрели на него с тревогой и непониманием. А Кошкин нес на своих плечах тяжелое депрессивное чувство бесцельности своего существования, которое накатывало на него последние годы и усиливалось приступами жуткого ночного одиночества, от которого он спасался работой. Он не только метался в своих коротких сумбурных снах, но и плакал, а по утрам ему было стыдно своей слабости и никчемности. Тогда он подходил к недавно купленной в церковной лавке иконе Сергия Радонежского и подолгу смотрел в глаза великого подвижника. Смотрел до тех пор, пока стыд и молчаливое покаяние не восходили до обретения силы, позволяющей преодолевать самого себя.
Он вернулся в лабораторию, когда над городом стали сгущаться сумерки. Дорохов облапил его на входе:
- Ты гений, Серега! Мариловна ворчит наверху со своими тряпками!
- Слава Богу, - тихо выдохнул Кошкин, а потом вдруг вспомнил: - А Варя?
- А она еще выше, сегодня-то я ее заметил!
- Ну что? Попробуем? - Кошкина слегка трясло.
- Ты, часом, не заболел, или у тебя мандраж? - заметил Василий.
- И то и другое, пойдем?
- Пойдем. Родина ждет!
Пока они корпели над приборами, Мариловна озвучивала суть несанкционированных испытаний:
- Вы не шибко-то кспериментируйте, жуткое это дело - мертвых оживлять. Вы тут бойцов оживляете, а это только Христу и великим святым дано! Простите старую, что суюсь. Я бы тоже у тебя, Сережа, можа, и попросила бы моего отца вернуть. Он даже до Сталинграда не доехал, в его вагон бомба жахнула. Мы с того даже пенсию не получали, не воевал ведь. Я бы вот тебя попросила, чтоб ты меня туда, на станцию отправил, я бы его в другой вагон уговорила сесть...
Кошкин вздрогнул. Он испугался, что Мариловна сейчас вспомнит вчерашний день.
- Да вот думаю, вместо него кто-то в этот вагон сядет, и придет похоронка в другую семью, и куплю я себе счастье через чужое горе... А уж мы с мамой и тремя братьями меру того горя до самой изнаночки знаем.
Друзья замерли.
- Я, Мариловна, не за мертвецами, я нынче за живыми, - оглянулся Кошкин.
- Дак это другое совсем дело! Я ж тебе говорила - за Леной собрался! Привет ей от меня, старой, передавай. Танцует она у тебя красиво! Прямо как на балах, которые в фильмах про старые времена показывают. Наташа-то Ростова у Бондарчука, помнишь? Твоя не хуже...
- Не моя она теперь, Мариловна, - сдвинул брови Сергей Павлович.
- А это, Сережа, испытание! Не верю я, что любовь бесследно исчезает. Всякого в жизни насмотрелась и знаю: если была любовь, то никуда она не денется. Ее, как Самого Господа Бога, обмануть нельзя. Можно только самого себя обмануть, да будет потом наказание не хуже Страшного Суда! И знаешь еще что? Никакой второй любви не бывает! Она, как и душа, одна человеку дается. Первая и все! Не сберег - и все, мучайся всю жизнь. Вторая - это уже не любовь, а сожительство!
Ох и разгорячилась Мариловна, ох и разошлась! Но Кошкин подмигнул Дорохову и повернул одному ему понятные рукоятки. Мариловна еще ворчала, а Сергей Павлович уже стоял у здания лаборатории, любуясь нелепым выцветшим еще во времена Брежнева лозунгом на растяжке: «Решения партии в жизнь».