Несмотря на свой вес и очки, которые ему с некоторых пор прописали (без них он чувствовал в глазах легкое болезненное покалывание, и предметы расплывались от яркого света и слез), Давид по-прежнему оставался лучшим вратарем школы. По-прежнему предугадывал направление полета мяча, и накрытое облаками поле с завывающим ветром и криками по-прежнему в нужный момент превращалось в геометрическое пространство, мяч и его собственное тело – в точки этого пространства, а траектории их движения – в соразмерные кривые, стремящиеся к точке пересечения; и только столкновение возвращало все на свои места: трибуны, люди, запахи, звуки, все твердые тела вносились обратно в опустошенный мир.
– Малер, – сказал однажды тренер, – если не похудеешь, в следующем году я не возьму тебя в команду.
– Почему? – спросил Давид. – Я же могу…
– Или ты похудеешь, или вылетишь. Будь ты хоть трижды гений. Мне плевать!
Одним словом, теперь пришлось питаться хлебцами и пить больше молока. Днем урчание в животе не прекращалось, и Давид не знал, что было хуже: болезненная пустота внутри или страх, что другие услышат неприятные раскаты, подавить которые он был не в силах. Давид всегда засыпал с трудом, теперь же это казалось совершенно невозможным. Подушка постоянно лежала неудобно, Давид ворочался с боку на бок, и голод удерживал его в светло-серых сумерках спальни; даже деление миллиардов не помогало. Он вытерпел три недели, и на этом все кончилось.
– Хорошо, – сказала мама, – как-нибудь переживем! Ты останешься толстым. Навсегда. Это не самое страшное!
Теперь она работала в какой-то унылой конторе, надолго уходила по вечерам, слишком сильно красилась и уже готовилась выскочить замуж за большого бледного человека по имени Вёбелинг. Давид ничего не имел против, он редко виделся с матерью, говорить им друг с другом, по сути, было не о чем. Не рассказывать же ей о своих ночных беседах с сестрой. Давид вспоминал, как раньше она подходила к его кровати, когда он просыпался от кошмаров, как пахло от нее кремом и как иногда она старательно и фальшиво пела, чтобы его успокоить. Вспоминал, как однажды сидел у нее на руках, потом у отца, а потом у сестры. Теперь осталась одна мать.
На следующие каникулы семья Марселя взяла его с собой на побережье. Тогда Давид впервые увидел море. Голубую и бесконечную плоскость, закруглявшуюся книзу. Эту кривизну подтверждал каждый корабль на горизонте, исчезая из поля зрения не сразу, а постепенно: сначала нос, а вслед за ним – труба. Низкое гудение ветра заглушало все прочие звуки на пляже.
Давид стоял и не шевелился. Краб, словно маленькая машинка, ощупывал его большой палец. Вода омывала ноги; он сделал шаг, потом еще один, вода поднялась до самых колен. Ярко светило солнце.
Давид слышал равномерное хлюпанье морского прибоя. Видел отбрасываемые волнами блики света. Затягивающуюся у ног ямку. Снял очки и почувствовал на глазах слезы. Только через некоторое время корабли, линия горизонта и кружащие вдалеке чайки приняли свои прежние очертания.
Теперь он знал, что нужно делать дальше. Достать из ящика папку и возобновить расчеты, довести их до конца, какими бы сложными они ни оказались и сколько бы времени на это ни потребовалось. Он повернулся и шаг за шагом побрел обратно на пляж, стараясь разорвать пелену охватившего его оцепенения. Навстречу шорохам, разговорам и прочему шуму. Он с удовольствием бы выбрал другое направление. Пошел бы просто прямо, все дальше и дальше. Но это было невозможно.
Утром следующего дня он очнулся, разбуженный очередным кошмаром, хлестнувшим его словно плеткой. Снова сестра. На дороге, идущей вдоль озера, среди странно искривленных гор. Она показала на цветок, потом сорвала его и протянула Давиду: яркий цветок с длинными сухими листьями, которые как живые обвили его руку. Давид тяжело дышал, он весь взмок, страх постепенно отпускал его. Он сел в кровати, сделал глубокий вдох и посмотрел вниз. По белому одеялу ползла муха. В руке он держал цветок.
Давид закричал, он кричал так, словно был обречен кричать вечно, от этого крика пространство взорвалось, и он опять проснулся в той же самой комнате. Море отбрасывало на стенах прозрачно-синие блики. В маленькой вазе стояли почти увядшие гвоздики. На ночном столике – пустой стакан, рядом – новая книга Валентинова «Правила и вычисления». Руки Давида были пусты, постель разворочена, подушка выглядела так, будто по ней долго колотили. Давид дрожал всем телом. Теперь все казалось предельно ясным: это было предупреждение.
После каникул тренер выставил его из команды. Теперь появилось больше времени для работы. Давид испещрял числами страницу за страницей, выводил черными чернилами тонкие значки. В школе он успевал; совершенно неожиданно за конденсатор ему присудили Молодежную премию в области естествознания. Церемонию вручения в Женеве показывали в вечерних новостях, и в течение нескольких секунд можно было видеть, как Давид на плохом французском читает благодарственную речь по дрожавшей в руках бумажке. Переданный ему кубок имел форму продолговатого четырехкрылого насекомого; Давид спрятал его в шкаф и больше никогда оттуда не доставал. А на дверцу шкафа приклеил картинку, вырезанную из журнала: Борис Валентинов во фраке, в легком поклоне, в руке бархатистая папка синего цвета, перед ним – скучающая улыбка шведского короля.
Однажды на спортплощадке, где его место было теперь только среди зрителей, какой-то широкоплечий парень отвесил шуточку по поводу его выступления по телевизору. Давид хладнокровно посмотрел на обидчика и решил, что, к сожалению, это сделать придется. Мысленно зафиксировал нос противника, отметив самый центр, сжал кулак, поднял руку, прицелился и ударил прямо в точку. Было ужасно больно. К его удивлению – ничего не произошло. Парень по-прежнему стоял на месте и все еще лыбился, только улыбка его застыла… а потом медленно начала спадать. Давид ударил еще раз, под тем же углом, в ту же точку. Парень сделал шаг назад, две тонкие струйки крови показались у него под носом и потекли по губам к подбородку, где соединились в круглую, набухающую каплю. «Может, дать деру», – подумал Давид. Но парень повернулся, сплюнул на землю что-то красное и поплелся прочь, еле волоча ноги и прикладывая к лицу разом покрасневший платок. Рука нестерпимо болела. Мать отправила Давида к врачу: никакого перелома, но дезинфицирующий укол ему таки сделали. Это было унизительно, бессмысленно и в высшей степени неприятно.
А потом все зашло слишком далеко: Давид выдержал выпускные экзамены, получил отлично, дал Марселю списать. Университеты, среди которых оказались даже американские и английские, забросали его, «ученого и лауреата», трогательными письмами. Но прежде чем Давид принял решение, они с Марселем отправились в Африку. Нашли дешевый рейс, сели в самолет, приземлились, взяли напрокат джип и укатили в пустыню.
– Какого черта мы здесь делаем? – спросил Давид.
– Мы это делаем потому, что не сделаем больше никогда, потому что это на нас не похоже и потому что отныне можем рассказывать, что мы это сделали. Достаточно?
– Да, – ответил Давид, – вполне.
Пустыню они так и не нашли. Только спустя некоторое время сообразили, что уже давно находились в ней: никакого песка, одна красная галька. И теплый, неподвижный сухой воздух, и ничего, что привело бы его в движение; высоко в небе парила одинокая птица, описывая неправильные круги.
– Ну и что дальше? – спросил Марсель. – Поедешь в Гарвард?
– Нет.
– А куда же?
– Никуда. Я остаюсь.