Царевич Пентенефре, второй наследник ее отца, всего на пару лет старше самой Дуатентипет, стройный и гибкий, как побег тростника, был уже подле нее; гладко выбритое, меднозагорелое лицо его было омрачено искренней печалью – однако держался он, как всегда, просто и вежливо, и сердце девушки, хоть и стесненное, сильнее забилось в груди. О, она знала, знала непреложный обычай божественной власти своего рода: кровь, исходившая от самого Гора, предка всех фараонов, не должна была мешаться в жилах правителя с чьей-либо еще – и оттого новый владыка, пусть и имея уже собственный гарем и детей от разных наложниц, предпочитал брать себе первую жену, мать наследника, из числа своих сестер, племянниц или даже дочерей, если требовалось, не нарушая этого закона. Но ведь Дуатентипет не была единственной наследницей почившего владыки по женской линии, не была и даже старшей среди них, а лишь воспитанницей первой жены; конечно, следовало ожидать, что взошедший на престол Рамсес обратит свой взор на одну из своих сестер – но отчего именно ей становиться этой избранницей? Царевна знала с детства и готова была однажды взойти на ложе одного из своих братьев, дабы родить ему долгожданное дитя от божественной крови – но, Амон, величайший из богов, как бы желала она, чтобы этим братом был не холодный и равнодушный Рамсес, а молодой Пентенефре!
Однако сам избранник ее сердца ничего не знал об этих желаниях – робкая Дуатентипет страшилась открыть ему свое сердце; и теперь царевич лишь склонил голову, положив правую руку на покрытое одеждой плечо девушки.
– Мои тебе соболезнования, милая сестра. Существуют вещи, к которым невозможно быть готовыми, – с искренним сочувствием, однако без тени какого-либо сокрытого чувства, которое так хотелось бы увидеть царевне, проговорил он. – Надеюсь, скоро мы обнаружим того, кто совершил это преступление.
– Не сомневайся, что так и будет, – сухо, громко и куда резче, нежели обычно, отозвался царевич Рамсес. Дуатентипет невольно вздрогнула: их старший брат редко повышал голос, и в последние годы при великой царице она все чаще убеждалась в том, что когда это случалось, то не несло за собой добра.
За спиной Пентенефре мгновенно выросла, словно из ниоткуда, полная безмолвной угрозы тень. То был ближайший слуга его Кахотеп – бывший каменотес, темнокожий раб-нубиец, приговоренный, как рассказывали, к смерти за убийство надсмотрщика; царевич избавил его от казни едва ли не в последнюю минуту, случайно посетив недостроенный храм – он часто, к ужасу Дуатентипет, выходил в город переодетым, не страшась гнева отца. Чуть живого раба – его собирались, по обычаю, забить до смерти палками, успев нанести уже около сотни ударов – Пентенефре забрал во дворец, а после его выздоровления приблизил к себе необычайно, называя не иначе как своим другом. При дворе шептались о неприличии подобного поведения – говорили даже многоразличные мерзости, от которых у Дуатентипет кровь стыла в жилах; но ее брат словно не замечал этих слухов, и вскоре все свыклись с присутствием рядом с царевичем чужеземца-слуги. На языке жителей Та-Кемет Кахотеп говорил неохотно и скверно, а потому почти ни с кем не общался, кроме собственного спасителя – впрочем, и в его присутствии чаще всего довольствуясь ролью молчаливого верного стража. Вот и теперь он во мгновение ока очутился за спиной своего господина, осмелившись поднять от пола свои горевшие непонятным, но поистине страшным выражением глаза
Царевич Рамсес, разумеется, не смутился этой невысказанной дерзостью слуги: но сам Пентенефре, словно спиной почувствовав взгляд Кахотепа, быстро положил ему на предплечье свою золотисто-смуглую ладонь.
– Друг, вернись к моей матери и подожди меня, – удивительно мягко, словно говоря с не вполне прирученным зверем, произнес он раздельно. Кахотеп проворчал что-то на своем наречии, впившись в лицо господина настороженным взглядом, однако повиновался беспрекословно. Пентенефре снова повернулся к Рамсесу и прибавил столь спокойным голосом, как будто не заметил в его словах явственной угрозы:
– Раз мой брат говорит что-то, значит, несомненно, так и будет. Я рад слышать, что подлое предательство и убийство нашего отца не останутся безнаказанными.