Она молила богов – и милосердную Исиду, и всемогущего Амона, и даже ненавистную доселе таинственную Нейт, и иных известных ей небожителей – даже тех, о которых разве что мельком слышала прежде; молила дать ей сил справиться с вестью о страшной смерти брата и со словами великой царицы, но золотые статуэтки, всегда хранившие изголовье ее постели, оставались глухи. И тогда Дуатентипет замолчала совсем. Слезы все еще блестели на ее щеках, а из груди вырывались подавленные рыдания, но ум царевны обрел долгожданное равновесие. На душе стало легко, прохладно и пусто.
Медленно, словно заново учась пользоваться своим телом, она поднялась на ноги; механически провела ладонью по непривычно растрепанным волосам, приметив, насколько ужасно теперь выглядит, и потянулась за лежавшим на столике у ложа серебряным зеркалом. Краска на глазах и губах смазалась, оставив уродливые следы на ее щеках, а кое-где достигая даже подбородка – Дуатентипет хотела было кликнуть служанку, но остановилась: не хотелось, чтобы кто-то теперь видел ее в столь неприглядном виде. Она сама умылась, умастила лицо и все тело желтым шафранным маслом, с отвращением отбросив помятое, перепачканное слезами и краской траурное платье; удлинила слегка покрасневшие глаза густо-синей сурьмой, а на веки и губы нанесла растертую золотую пудру.
Ее брат был мертв. Теперь Дуатентипет следовало в первую очередь позаботиться о самой себе.
Тщательно, как никогда прежде до этого, она выбирала себе платье; полупрозрачный лен струился с ее плеч, почти не скрывая тонкого девичьего тела, и к нему царевна надела столько золотых украшений, сколько редко прежде надевала на себя. Инкрустированный священным лазуритом налобник, широкое ожерелье, некогда подаренное царицей Тити, широкие браслеты на запястья и выше локтей, соединенные переливчато звеневшими цепочками – под тяжестью украшений Дуатентипет едва не сгибалась, но все же принудила себя гордо расправить плечи и открыть высокую грудь.
В таком виде шла она к своему венценосному брату, окаменев сердцем и лицом так, чтобы не чувствовать вовсе ничего; и лишь на мгновение встретилась взорами с лишенной украшений, влекомой дворцовыми стражниками Нейтикерт. Бывшая жрица взглянула на нее холодно и зорко – будто северный ветер на мгновение проник под тончайшие одежды царевны, и та отвернулась, стиснув зубы. Браслеты на руках и ногах вдруг почудились ей тяжелее; Дуатентипет повела плечами, прогоняя неприятное чувство.
Ее брат встретил ее равнодушным взором; молча оглядел с ног до головы, стиснул тяжелые руки в кулаки, словно гневался на кого-то – но не на нее же, разве она что-то успела сделать? – и спросил сухо:
– Тебя матушка прислала?
– Д… да, – облизав пересохшие губы, чуть слышно ответила Дуатентипет. Украшения жгли ее кожу; аромат лотоса от благовоний, которыми она натерлась, кружил голову.
– Хорошо, – кивнул новый правитель, отворачиваясь от нее. Кратко, взглядом указал в сторону опочивальни – царевна похолодела от небрежности этого жеста – и, по-своему истолковав ее замешательство, прибавил: – Сюда.
Дуатентипет сжалась еще больше. На мгновение ей захотелось бросить все, пасть брату в ноги и взмолиться о милости; но она слишком хорошо знала, что ее слова уже не изменят ничего.
Я рожу сыновей, рожу множество крепких мальчиков, чтобы моему господину не пришлось ждать наследников от наложниц, убеждала она себя, покорно склоняя голову и глотая горькие, мучительные слезы. Все они будут жить в мире, а когда однажды одному из них придется занять место отца – я запрещу ему убивать своих братьев… Много, много мальчиков – и одного из них, хотя бы одного, непременно будут звать Пентенефре!..
***
– Жди тут, – швырнув ее на колени, распорядился грубо старший из стражников. Нейтикерт молча кивнула, не поднимая головы. Солнце пекло уже немилосердно; но расползавшиеся по привычной – за долгие годы в пустынном Саисе – к жарким лучам коже красноватые пятна мало тревожили ее.
Кахотепа также грубо выволокли из-за ворот. С трудом переступая с ноги на ногу он щурился на солнце и непрестанно закрывал окровавленной рукой воспаленные глаза, как и должен был, по сути – ибо дворцовая тюрьма, в коей он провел всю ночь, располагалась под землей. Нейтикерт знала это и потому смогла удержаться от ненужных вопросов: по крайней мере, раба покойного Пентенефре не успели подвергнуть тем пыткам, которые навсегда искалечили бы его или отняли жизнь. Уже за одно это жрица мысленно проговорила короткую благодарственную молитву, пока стражники-меджаи не отпустили их обоих, позволив подойти ближе друг к другу.